Нет, то оказался, не просто ответный удар, а целая их серия. Его, опытного придворного высшего ранга, непросто было захватить врасплох. Может быть, он, дивизионный генерал, не был так дьявольски изворотлив и смел на поле боя, однако в том, что касалось обязанностей первого сторожевого пса императора, он свои обязанности выполнял блестяще.

С тех самых дней, когда в горах и над долинами Италии только начала восходить звезда Бонапарта, Савари находился рядом с ним. Нет, намного ранее он стал ему служить — еще в первых походах на французском юге всем своим поведением доказал «маленькому капралу», что готов, если потребуется, отдать за него жизнь.

Мюрат и Жюно, Массена и Ней доказывали свою преданность будущему императору личным мужеством и умением по его, Бонапарта, приказу увлечь за собою тысячи им подобных. Савари со столь же предельным усердием мог выполнить любой иной приказ, который не требовал передвижения на поле боя огромных людских масс. Он был незаменим там, где требовалась энергия всего нескольких посвященных. К примеру, у тюремного рва, куда следовало препроводить в последний и безвозвратный путь несчастного герцога Энгиенского.

Преданность личная вскоре стала преданностью семейной — один из красивейших и статных мужчин Парижа вскоре стал мужем двоюродной сестры Жозефины, женщины, честно говоря, внешне ничего особенного собой не представляющей.

Казалось, вскоре он должен был оказаться в станс, против которого непримиримо выступил род Бонапартов? Ничего подобного! Мадам герцогиня Ровиго, сохраняя родственную привязанность к бывшей уже императрице, сумела остаться самой задушевной, еще по пансиону мадам Кампан, подругой и королевы Неаполитанской, и королевы Голландской, и мадам Мишель Ней, и, конечно же, княгини Боргезе. И кто знает, какая связь в глазах сестер Наполеона и его братьев выглядела убедительнее — относительно поздняя, с появлением самой Жозефины Богарне, или более ранняя, когда Савари был сам как бы частичкой семейства Бонапартов, находясь на адъютантской должности у молодого и подающего надежды блистательного генерала.

Савари отлично вел свою роль. Но, служа преданно, не забывал о себе. Впрочем, вокруг Наполеона грели руки все, кроме, наверное, его самого. Савари, имея откупную монополию на игорные дома, сколотил состояние в пять или шесть миллионов, однако всякий раз выпрашивал у императора новых подачек. А сколько же было тайных путей, по которым стекались к нему ручьи и реки золота и бриллиантов, ибо все источники доходов находились под его, министра, опекой.

«Но что с того, если Савари жирел? — наверное, полагал Наполеон. — Он же, воруя и присваивая себе чужое, не предаст, как свинья в шелку Талейран! Тот — коварный бес. Этот — верный пес, за что, безусловно, можно было поручиться».

Вот и теперь, думая о том лишь, как обезопасить интересы императора и государства. Савари нес свою нелегкую службу. С первого дня он безошибочно определил: блестящий молодой русский офицер, приставленный императором Александром к особе Наполеона, — ловкий, умный и хитрый противник. Наверное, проще было бы его окружить плотным кольцом недоверия, умело перекрыть ему пути к тем лицам государства, в руках которых тайна и мощь всей империи.

Но это самое простое и надежное по своей конечной цели решение оказалось невыполнимым потому, что на пути встал сам император. У его величества к молодому русскому сначала проявилось человеческое расположение, все более укреплявшееся и в конце концов, несомненно, вылившееся в симпатию. А затем действиям Савари стала мешать и все усиливающаяся демонстрация самим же Наполеоном подчеркнуто дружественных чувств к России, что, естественно, выражалось опять-таки в его отношении к личному посланцу русского царя.

Впрочем, не станем забегать вперед и стараться расставить все точки над «i». Время придет, чтобы вернуться к этой теме. Ныне для нас важнее подчеркнуть, что Савари уже твердо стал на тропу слежки за Чернышевым и не думал с нее сворачивать, в то же время стараясь всячески замаскировать собственную охоту.

Игра есть игра — принял вызов Чернышев. Набросим и мы по условиям, которые избрал Савари, легкий флер на то, что ни в косм случае пока не должен обнаруживать противник. Это как в спектакле, где каждый актер имеет свою маску. Маски у Чернышева и Савари оказались как близнецы: внешняя приязнь друг к другу, переходящая в глазах других даже в нежнейшую дружбу. И сердечная доверительность в отношениях, рожденная еще якобы в те дни, когда они познакомились и сошлись в далеком Петербурге.

— Не знаю, право, что бы я делал с первых шагов в Париже, когда бы не вы, дорогой Рене, мой подлинный ангел-хранитель! — и теперь не забыл произнести Чернышев, выказывая другу всю глубину своего к нему расположения. — А каково тем иностранцам, которые, хотя и годами живут здесь, а все чувствуют себя чужаками? Иное дело, когда рядом — рука друга, на которую всегда можно опереться.

— О, вы преувеличиваете мою рать, — воскликнул Савари. — Справедливость требует признать, что это я вам обязан тем, как тепло вы приветили меня в вашем ледяном Петербурге. Так что я только пытаюсь хотя бы в самой малой степени отблагодарить вас за то, что вы когда-то сделали для меня.

— Ну, какие могут быть счеты между друзьями! — в том же тоне, скрывающем тонко рассчитанную игру, отозвался Чернышев. — Друзья — это всегда открытость. Кстати, недавно у меня, как и у вас с князем Куракиным, тоже произошла презабавная встреча с одною персоною. Однако сразу хочу взять с вас, Рене, слово друга, что вы даже намеком не покажете этому человеку, что вам стало о нем известно.

И Чернышев поведал, конечно, в самых незлобивых, даже скорее шутливых выражениях о визите к нему провокатора Эсменара.