— Ваше несравненное высочество! — Чернышев сделал шаг навстречу княгине. — Если бы только ваш любезный брат и император смог хотя бы на самое малое время освободить меня от необходимости постоянно находиться при его августейшей особе, я тотчас перешел бы на службу к вам! Однако я подневольный. Обратите внимание — герцог Ровиго подает мне знаки о том, что меня требует император.

Полина снова рассмеялась:

— Ах вы, милый проказник! Я всегда восхищалась вашей находчивостью и ловкостью, с помощью которых вы всегда находите выход из любого положения! Ну спешите же, спешите, мой друг, к его императорскому величеству. Он, как вы знаете, не любит ждать. К тому же мой брат с некоторых пор стал неприкрыто выражать недовольство моим поведением. Так что я не желала бы, чтобы он свой гнев смог перенести и на вас. Надеюсь, месье Платону вы позволите остаться в моем обществе?

Уже отъезжая, Чернышев услышал, как княгиня говорила Каблукову:

— Вы читали пасквиль на одного русского офицера? Я, представьте, сразу определила, как только прочла: выпад против Чернышева. Кто же этот грязный клеветник? Определенно здесь замешана какая-нибудь женщина, из-за которой пасквилянт решил рассчитаться с нашим другом. Не правда ли, милый Платон?

— Да, это явно сведение гнусных счетов. — согласился Каблуков. — Однако смею заверить ваше высочество, что мой друг Александр не связан в Париже ни с одной особой женского пола, из-за которой могла бы вспыхнуть такая необузданная ревность.

— Нет-нет, не ручайтесь так решительно и определенно, — остановила его княгиня. — Вы не знаете, сколько женщин виснет на вашем друге и сколько готовы, только моргни им, отдать ему свои сердце и тело. Вы же, я почему-то уверена, можете быть преданы лишь одной и — до конца. Ах, вы не ведаете, мой друг, какой одинокой может чувствовать себя женщина, от которой вдруг отвернулись все ее поклонники, испугавшись за свою судьбу!

— О, вашему высочеству ни в коей мере не грозит когда-нибудь испытать горечь одиночества! — склонился перед княгиней Каблуков. — Впрочем, скажу вам совершенно искренно: я бы только мечтал о том, если бы вы вдруг оказались одна. Тогда бы я смог доказать вам, что такое мужская преданность даме! Но это, увы, невозможно! Вы и одиночество — вещи несовместимые, ибо вы рождены лишь для одного — безграничного и бесконечного обожания!

Брови княгини изумленно поднялись, легкий румянец восторга покрыл ее щечки и алый чувственный рот раскрылся в довольной улыбке, обнажая два ряда белоснежных зубов.

— Я не ошиблась в вас, милый Платон, — произнесла она и протянула ему свою изящную руку для поцелуя. — Преданность, подобная вашей, будет непременно вознаграждена, если, конечно, вы сами захотите эту награду получить.

Наверное, только в бою таким жарким огнем вдохновения могло дышать мужественное и решительное лицо Платона, каким увидела его теперь княгиня Боргезе.

— Вам лишь стоит повелеть, — прошептал Каблуков, — и я совершу самое невозможное…

Наполеон меж тем ехал верхом вдоль выстроившихся длинной шпалерой иностранных послов и других высокопоставленных дипломатов, мимо королей и герцогов соседних с Францией королевств и княжеств, мимо своих собственных маршалов и генералов, прибывших на своеобразный высочайший смотр. Голова императора по обыкновению была чуть наклонена, и поэтому тем, рядом с которыми он проезжал, казалось, что он кивком с ними здоровается, и они отвечали ему заранее подготовленной улыбкой и ревностно выполняемыми поклонами.

Савари, адъютанты, кто-то еще из дежурных особ свиты двигались плотной кучкой, но на некотором отдалении.

Чернышев приблизился к кортежу, когда Наполеон еще не закончил свой проезд вдоль строя почетных гостей. Однако, увидев флигель-адъютанта русского царя, император резко поворотил коня и направился к нему.

— А, вот и вы, граф, — вскинув голову, обрадованно произнес он. — Узнаете, что за лошадь нынче подо мною?

Под ним был молодой, напряженный, как струна, серебристо-серого окраса красавец конь. Чернышев, несомненно, узнал подарок императора Александра, который, как мы знаем уже, доставил из Петербурга Каблуков. Собственно, лошадей было две — конь, на котором сидел Наполеон, названный им Таурисом, и молодая кобылка, которую чуть в стороне держал под уздцы мальчик-паж. Та, как было известно Чернышеву, получила кличку Коко.

— Сегодня я велел оседлать Тауриса и Коко специально, чтобы вы, граф, сделали мне приятное: сообщили в своем письме моему брату императору Александру, как я ценю его презент, — сказал Наполеон, совсем близко подъезжая к Чернышеву. — А он, русский царь, уже объездил лошадей, которых я послал ему также с подполковником Каблуковым?

— Его величество все еще воздерживается от верховой езды из-за поврежденного колена, — ответил Чернышев.

Подбородок Наполеона несколько вдавился в ворот зеленого егерского мундира. Видно, он ожидал слов восторга, связанных с его ответным подарком.

— Вы помните, граф, ранение моей ноги на Дунае, — произнес Наполеон. — Тогда мне пришлось его скрыть, дабы не вызвать панику среди моих солдат. Но сапог изрядно пропитался кровью. Ушиб же, я полагаю, не такая уж опасная травма, чтобы лишать себя удовольствия проскакать в день несколько лье. Кстати, не возражаете, граф, если мы с вами вдвоем совершим в лесу небольшую прогулку, пока будут идти приготовления к охоте?

Они выехали на поляну. Сопровождающие недоуменно переглянулись и в нерешительности остановились. Шпалера гостей чуть смешалась. Лица королей и герцогов, послов и маршалов выражали растерянность и едва скрываемую обиду. Если хорошенько прислушаться, можно было разобрать в их приглушенных голосах недовольство: