— Зачем император вздумал так вызывающе демонстрировать нам свою привязанность к фельетонному персонажу?

— Право, такое амикошонство со стороны его величества может уронить в глазах многих почтенных особ его августейший авторитет.

Отъехав от приглашенных шагов на сто, не более, Наполеон остановил Тауриса.

— Простите, граф, но вы сегодня выглядите несколько бледнее, чем обычно. Нездоровы?

— Вероятно, сказалось переутомление, вызванное моими быстрыми передвижениями по просторам Европы, — не скрывая намека на журнальный инцидент, проговорил Чернышев.

— Воистину, — подхватил император, — способности человека, которые следовало бы ставить иным в пример, многие готовы из одного лишь чувства зависти выставить в предосудительном виде. Надеюсь, вы не очень обиделись на грязную выходку писаки?

— Вы о памфлете, ваше величество? — В голосе Чернышева прозвучало равнодушие. — Откровенно говоря, я совершенно не принял сей выпад на свой счет. Однако если кто-то посчитал, что пасквилянт имел намерение оскорбить именно меня, то в первую очередь он, к величайшему сожалению, действительно нанес оскорбление императору России и, смею высказаться, вашему величеству, поскольку вы оказываете внимание сему одиозному фельдкурьеру. Не так ли? Надеюсь, ваше величество согласится со мною?

Только огромным усилием воли император подавил в себе желание ответить дерзостью на выпад Чернышева. Но он ведь сам навел его на весьма щекотливую тему. Чего же он ожидал от гордого и независимого человека, долженствующего защищать собственную честь?

— Вы знаете, граф, какова была моя реакция на случившееся? — погасил в себе раздражение Наполеон. — Надеюсь, герцог Ровиго передал вам свои извинения по поводу недоразумения. Вы правы: как мне стало известно, статья совершенно не имела в виду вас лично. Она, как выяснил герцог Ровиго, была написана задолго до вашего приезда в Париж и преследовала цель вывести на осмеяние наших парижских любителей сенсаций, падких даже на анекдоты. И я рад, что вы, граф, эту статью так расценили. Что касается тех, кто стремится увидеть в пасквиле иное содержание, то они рискуют иметь дело с министром полиции и даже лично со мною. Я не потерплю, чтобы кто-то позволил себе углядеть в писаниях бездарного журналиста хотя бы отдаленный намек на честь моего брата императора Александра или, того хуже, на мою собственную. Надеюсь, что если вдруг когда-нибудь в Петербурге у вас ненароком зайдет в разговоре с императором речь об этом, скорее нелепом, чем оскорбляющем чье-либо достоинство происшествии, не преминете сослаться и на мое мнение.

Имея в виду последнюю просьбу, Наполеон не кривил душой. Ему в самом деле очень важно было, чтобы, не дай Бог, глупая выходка Савари и его подручного не поссорила его с русским императором. Устроив нахлобучку министру полиции, он тут же вызвал министра иностранных дел Шампаньи и отдал ему строжайшее указание:

— Я желаю, чтобы вы сегодня же отправили в Россию курьера с письмом, в котором вы сообщите Коленкуру, что я с негодованием прочел статью в приложении к «Монитору», где в безобразном виде выставлен граф Чернышев. Скажите в письме, будто в Париже уверяют, что статья была написана еще до приезда этого офицера и явно имела в виду не личного адъютанта царя. Но что тем не менее я приказал отстранить от должности виновника, которому была поручена в министерстве полиции журнальная цензура, и что я выдворил его из столицы. Коленкуру посоветуйте, чтобы он передал это сообщение канцлеру Румянцеву, а по возможности и царю как курьезную новость.

«Неужели Наполеон затем пригласил меня на охоту и так явно на глазах у ошеломленного двора и сонма гостей вступил со мною в приватную беседу, что задумал лично извиниться за наглейший поступок Савари? — подумал Чернышев и сам же ответил себе: — Не я и не император Александр, а он сам, Наполеон, попал в положение, из которого теперь мучительно ищет выход. И дело, конечно же, не в бездарной выходке Савари. Дело в вызове, который он бросил России, продвинув свои войска к Балтийскому морю, а значит, к русским границам. Он полагал, что тем самым сломит волю русского императора и заставит его стать верным ему вассалом. Но натолкнулся на сталь, которая и не думала сгибаться».

Что дальше последует за этим несломленным упорством русских, не желающих покоряться, а даже бросающих в ответ вызов в виде их нового таможенного тарифа? И что следует теперь предпринять ему, императору Франции, и существует ли хотя бы какая-либо надежда не оттолкнуть окончательно, а еще более приблизить к себе этого загадочного византийского сфинкса — русского царя? — размышлял Наполеон.

— Так о чем же вы, полковник, не договорили мне во время нашей недавней с вами встречи? — неожиданно, казалось, без всякой связи с только что произошедшим разговором, спросил император.

«Да, вот что мучает его, что тяжелым камнем лежит у него на сердце — как поступить с Россией», — укрепился в своей мысли Чернышев. На западе — война с Испанией. Тысячи и тысячи французов под ружьем стерегут строптивую Европу. Англия же не побеждена и сегодня так далека от поражения, как никогда. Единственная надежда на будущее — союз с Россией. Однако и эта надежда исчезает на глазах как дым. Сила и угроза, с помощью которых Франция хочет держать Россию в покорности и послушании, как незрелого школяра, только озлобляют ее и делают все более и более непослушной. Так что же на уме у русского царя? Что он таит и не хочет прямо сказать, хотя обида — почти в неприкрытом виде так и проступает в его письмах?

— Прошу прошения, ваше величество, но продолжительный наш с вами разговор, как мне показалось, был весьма исчерпывающим, — сказал Чернышев. — Я имел честь передать вам все, о чем изволил меня просить мой император.

— Нет, полковник, — быстро перебил Чернышева Наполеон, — вы так и не сказали мне прямо, какое удовлетворение требует от меня русский царь за Ольденбургское герцогство.

— Насколько я помню, я передал вам слова моего императора: предлагать должна ваша сторона.