Тот кивнул, увел лошадей в конюшню и после скрылся в замке.

Они здесь все были какие-то сонные – и всадники, и этот конюх, и два стражника у входа. И даже Хория – кузнец лет сорока, до глаз заросший черной бородой и широченный, как сундук, казалось, тоже только встал с лежанки; а может, так оно и было. Был миг, когда страннику почудилось, что он уснул и видит сон – бредовый, страшный, но все же – сон, но миг прошел, вернулась боль в заломленных руках, и наважденье сгинуло.

– Чего с ним делать-то? – спросил кузнец.

– В подземелье.

– А… Ну-ну…

Пленника втолкнули в полутемную кузницу, развязали ему руки и содрали с плеч тулуп. Держали крепко и умело – толком и не пошевелишься. Хория затеплил трут и долго раздувал огонь, сопя и кашляя, затем накинул жженый войлочный передник, мехами раскалил две малые заклепки и нашарил на стене браслеты кандалов. Длинная цепь, зазвенев, потянулась по камням. Кузнец смерил взглядом железные кольца, кивнул и все также безразлично потребовал:

– Руки.

Наручники он заклепал, почти не глядя – привычная, видать, была работа, – и после, положив углей в горшок, направился к подвалам. Рыжего парня под руки тащили следом. Спустились узкой лестницей куда-то вниз. В стене вдруг обнаружился горелый факел, кузнец зажег его и потянул за ржавую скобу, отворяя старую, белесую от мерзлой плесени дверь. Шагнул вперед и оглянулся:

– Куда его?

– Да все равно, куда, – ответил стражник, державший в руке цепь от наручников. – Вон, туда, хотя бы.

Кузнец замялся:

– Туда не надо бы – там баба.

– Да не один ли черт! – ругнулся тот. – Сади, где знаешь!

В подвале было сыро и темно. Свет факела плясал над головой. Со всех сторон давил холодный дикий камень, казалось, что неровная кладка потолка вот-вот обрушится.

Хория выбрал третью дверь. Замков здесь не было – лишь толстые тяжелые засовы. Дверь вела в темницу – комнатушку пять на пять больших шагов, с земляным полом и двумя лежаками у стен. На одном из них бугрился ворох серого тряпья, от которого к кольцу в стене тянулась цепь – другое такое же кольцо было пустым. В окно, настолько маленькое, что решетка там была бы лишней, сочился тусклый зимний свет. Кузнец ушел и вскоре вновь вернулся с маленькой жаровней. Цепь закрепили на кольце и удалились прочь.

Воцарилась тишина.

Тот, кто назвался травником, постоял с минуту, о чем-то размышляя, окинул взглядом пол и потолок, покосился на окошко. Шагнул было к двери – цепь натянулась, не пуская. Понятно стало, почему в двери нет замка. Он опустился на лежак, рассматривая руки, поскреб ногтем еще теплые головки заклепок. Ковка была прочная и глухая – такую и зубилом не сразу собьешь… Там, где обожгло железом, кожа вздулась волдырями. Он вздохнул и выругался.

Куча тряпок на соседнем лежаке раздвинулась, явив на свет чью-то заросшую пегими космами голову. С минуту они молча расматривали друг друга.

– Ты кто? – спросила, наконец, голова. – Холоп, иль кто еще?

– Странник я, – помедлив, ответил рыжий парень.

– И за что ж тебя сюда?

– Попался графу на охоте под горячую руку.

– Понятно…

Обладатель головы выпростал наружу руки, тоже – скованные цепью, и сел, кутая в рваное одеяло худое, прикрытое грязными тряпками тело. Поежился, поскреб ногтями в бороде.

– Слышь, рыжий, – он вдруг покосился на окно. – Что там сейчас, снаружи?

– День.

– Нет, а вообще?

– Вообще – зима, – помедлив, ответил тот. – Февраль.

– Февраль… – задумчиво повторил узник. – Уже февраль… – Он посмотрел на своего негаданного собрата по несчастью и вздохнул. – Я – Миклош, а тебя как звать?

Ответа не последовало.

* * *

С приездом графа что-то изменилось. Наверху забегали, засуетились, но вскоре снова все притихло. Под вечер заявился стражник и принес еду – миску чечевичной каши, а для рыжего странника приволок старое драное одеяло, без которого к утру тот наверняка замерз бы насмерть. А после все о них забыли.

Время замерло для узников. Им, погребенным заживо в каменном мешке, оставалось только разговаривать друг с другом. Раз в день заходил хромой и тощий тюремщик, приносил еду. Их день тянулся бесконечно, серый и унылый. Ночь приходила без сна, холодной стылой дремой. Ложились спать спиной к спине – так было теплее, и хоть не давали при этом покоя многочисленные блохи – ничего не поделаешь, приходилось терпеть.

Истосковавшийся по людям Миклош говорил много и охотно. Как выяснилось вскоре, сам он попал сюда за то, что осмелился рубить дрова в графском лесу.

– Ну, а как не рубить? – вопрошал он. – На всю зиму хвороста разве напасешься? А зима-то нынче – вон она какая… Я и пошел. Дернул же черт этих собак рядом проехать – услышали топор. Четвертый месяц уж я тут, все жду – а вдруг да отпустят. Как там жена да дети – ничего не знаю… – Он вздохнул. – Ладно, хоть успеля им две поленницы сложить, прежде чем графские холуи меня подловили. Хотел уж третью, чтоб наверняка, да вишь – перестарался. Жадность погубила…

Странник молча все выслушивал, и лишь однажды вдруг спросил: