На подступах к пустыне мне попадается крошечная деревушка. Я замечаю, что все без исключения хижины забавно сгруппировались вокруг домика с соломенной крышей и помпезной вывеской «Банк Португала», прикрученной к стеблям соломы тремя кусками бечевки. Внутри сидит хозяин — небольшого роста лысый человек с волевым подбородком. Человек с улыбкой рассказывает, что его фамилия и в самом деле Португал, а потому он решил подарить своему ларьку звучное имя. Надо сказать, господин Португал неплохо овладел премудростями маркетинга! Я показываю ему свою карту с маршрутом и вижу тревогу на его лице: в окрестных пустынях я рискую не встретить ни одной живой души на протяжении многих дней пути. Тогда госпожа Португал предлагает приготовить для меня чикаба — местное традиционное кушанье. Я наблюдаю, как она замешивает маниоковую муку, арахисовое масло и коричневый сахар в плотное темно-коричневое тесто, заворачивает его в тряпицу и протягивает мне. При этом она заверяет, что давным-давно, когда работягам из Мозамбика приходилось много путешествовать, этого нехитрого кушанья им с лихвой хватало, чтобы добраться на своих двоих до алмазных приисков Южной Африки! Я снова отправляюсь в путь, с особой осторожностью неся несколько килограммов этого высококалорийного кушанья, и уповаю только на то, что мне хватит пропитания хотя бы дней на пять.

Чем севернее я забираюсь, тем безжалостнее становится солнце, температура часто превышает сорок градусов. Солнце и влажность воздуха — давние и непримиримые враги. Я понемногу отламываю чикабу, высматривая на небе хотя бы крошечное облачко, чтобы идти под ним как под зонтиком, но тщетно: я двигаюсь гораздо медленнее облаков. Порой мне недостает воздуха, и приходится выкладываться по полной, чтобы преодолеть очередную сотню метров. Однажды к концу дня, когда солнце все еще сияет на небе, я понимаю, что вот-вот рухну. Прямо здесь, на дороге. Как подкошенный, валюсь на землю, отталкивая коляску и всхлипывая от бессилия. Впервые в жизни я так истощен. В течение дня я выпил двенадцать литров воды, это рекорд! Кое-как умудрившись доползти до кустов, начинаю хрипеть, стонать и смеяться сам над собой, пока вдруг какой-то проезжий велосипедист не притормаживает возле моего «тела»:

— Ты что тут делаешь?

— Собираюсь помирать…

— Поднимайся! — говорит он, посылает мне на прощание улыбку и уезжает. А я наконец распрямляюсь, поднимаюсь и задаюсь вопросом, хватит ли у меня сил в конце концов пройти пешком всю Африку?

Хватит ли мне целой жизни на то, чтобы адаптироваться к этому адскому климату? А может, мне стоит пустить корни в этой земле, где наши древние предки встретили первое утро мира? Люди, которых я встречаю на своем пути, принадлежат африканской земле еще больше, чем я — Западу. Женщины, которых я вижу, больше похожи на ожившие дикие травы саванны. Прямые, как стрелы, они ходят, покачивая крутыми бедрами, с кувшинами на голове, а их талии обвивают цветастые капуланы [43] . Я пожираю их глазами. Они смотрят мягко, с беспечной легкостью, и дарят в ответ ничего не значащие улыбки. Я убеждаюсь, что в этих краях, таких нищих и убогих, жизнь течет по тем же законам простых маленьких радостей, что и на улицах Манхэттена. И любой из нас, где бы ни стоял его дом, понимает, что такое счастье. Оно может иметь самые разные проявления, его можно по-разному описывать, но само по себе ощущение одинаково для всех.

Шагая по провинции Инхамбан под кокосовыми пальмами, пробираясь вдоль диких пляжей, я улыбаюсь, встречая молодых людей, прямо на обочинах торгующих всевозможными ягодами в огромных плошках и мисках. В одном из таких мест чуть поодаль примечаю, как рыболовецкие шлюпки с треугольным парусом возвращаются к родным причалам. К ним сразу же бегут женщины и дети, чтобы отнести на берег сегодняшний улов. Причалив в этих краях по пути в Индию, великий Васко да Гама был настолько очарован здешними обитателями, что назвал эти места Страной Добрых Людей. Разглядывая детишек, веселящихся вокруг моей знаменитой колясочки, я замечаю, что им очень подходит это имя… Вот уже много месяцев, проведенных в Африке, я играю с местными детьми, и мне очень нравится, как они себя ведут, — их радостные возгласы наполняют душу счастьем. Куда бы я ни прибыл, едва стоит заговорить о моей кругосветке, вокруг слышатся возгласы: «Ого! Ничего себе, как далеко ты забрался!» Те, кто говорит по-французски, округлив глаза, произносят коронное «О-ла-ла!», делая ударение на длинном звуке «а». Зулусы, в свою очередь, издают сиплый клич «р-р-р-рооооо йохххо-о-о-о-о», мощный и гортанный. Кабилы [44] звонко прищелкивают языком, а вот жители Мозамбика… У этой народности, пожалуй, самый оригинальный способ выражения восхищения: они издают очень высокий звук и многократно его повторяют — «хееее, хеееее, хииии!», чем-то напоминающий то ли свист, то ли крик кенара [45] . Я просто теряюсь в догадках, размышляя об этих людях… Они умеют беседовать с землей: уверяют, что им знаком звук ее смеха. И ее песня тоже.

Однажды вечером до меня вдруг доносится чарующая мелодия. Я вижу незнакомца, сидящего на обочине дороги. В руках у него странный музыкальный инструмент: пять струн закреплены на основе, сделанной из обрывка древесной коры и плоской жестянки вроде тех, в которые разливают здесь кленовый сироп. Этот самодельный бендир [46] звучит божественно. Музыкант наигрывает нежную мелодию, звуки которой пронизывают меня всего и исчезают в вечности, смешиваясь с придорожной пылью.

Уверен, что именно здесь, на пути в Малави — через равнину Вандузи, — в самом сердце африканского материка и родилась моя трепетная любовь к этому континенту. Отныне и навеки. Наивность, искренняя радость, ранимость его жителей, далеких от прелестей технического прогресса, — все это открывает истинную человеческую природу. В какой бы деревне я ни оказался, повсюду меня сопровождал один и тот же ритуал, не лишенный особого изящества. После длительных взаимных приветствий супруга местного вождя приносит кувшин с водой, выливает содержимое в большую лохань со словами: «Прежде всего ты умоешься с дороги». Присаживаясь над такой лоханью, укрытой от посторонних глаз соломенной ширмой, я прошу у хозяйки ковшик, чтобы ополоснуться. Одна из молодых женщин, помогающая мне совершить омовение, находит мою просьбу такой нелепой, что заливается хохотом, поднимая лицо к небу, а потом, сопроводив свои слова элегантным движением руки, подтрунивает надо мной: «А что, вы в своей Канаде всегда моетесь в ковшике?»

Вождь этой бедняцкой деревушки хвастает, что пять его жен произвели на свет семьдесят два наследника! Все счастливы, клянется вождь! Вот только не уточняет, все ли живы… Такие бесконечные разговоры с представителями «местной власти» тоже являются частью ритуала, и я вынужден выказывать к ним почтительный интерес, хотя, признаю, порой это очень раздражает меня. Наше отношение к такому понятию, как время, напрямую связано с окружающей экономической обстановкой и культурными ценностями. Вот почему создается впечатление, будто наши общества развиваются по разным законам. То, что в привычном мне капиталистическом обществе кажется непростительной тратой времени — например, многочасовые медитации у подножия векового дерева или бесконечные разговоры с каждым посетителем в местных лавочках, — здесь имеет наиважнейшее социокультурное значение. Рассвет или пение петухов по утрам определяют положенный ход вещей, а между ними время тянется нескончаемо, и прошлое смешивается с будущим, а мифы — с реальностью. Эти люди обладают высокой степенью духовности, которую я пытаюсь постичь, но не принять, как будто эта кажущаяся размеренность добавляет повседневной жизни еще одно — метафизическое — измерение. Верования и суеверия разных толков и мастей расцветают в этих краях, живущих вне времени и пространства, пышным цветом. К примеру, жители Блантайра [47] на полном серьезе рассказывали мне, что на вершине их священной горы Муланджи живут духи. Другие уверяли, что души усопших предков не исчезают, а вечно порхают вокруг соломенных хижин. На юге Африки я встретил такое племя, где верили, что в зарослях кустарника вокруг их поселения живут крошечные домовята, и поэтому мастерили себе очень высокие кровати, чтобы ночью ни один резвый домовенок случайно не вскарабкался к ним и не потревожил человеческий сон.

В этих уединенных и отдаленных от цивилизации краях грубое вторжение западной культуры повлияло на древние верования коренных жителей самым непредсказуемым образом.

— Ого, меня показывают по телевизору! — всерьез заявляет молодой парнишка, которого я останавливаю, чтобы узнать дорогу.

— Точно! Точно! — со всех сторон подхватывают, широко улыбаясь, его друзья. — Он про нас по телеку рассказывает!

В их представлении любой белый человек непременно работает на телевидении, причем ведет репортаж в эту минуту в прямом эфире. Им кажется, что кино и телевидение — это некое огромное всевидящее око, которое в любую минуту может нацелиться и посмотреть в любую точку на планете. Кстати, однажды я попал в веселенькую историю благодаря незабвенному Рэмбо. Впервые я столкнулся с разговорами о нем в районе Мозамбика. Представьте себе нищую лачугу, в которую набилось не менее полутора десятков юношей. Оттуда доносятся звуки борьбы. Подхожу ближе: снаружи стоит аккумулятор, подключенный к допотопному телевизору и старенькому видеомагнитофону, у входа хозяин хижины за несколько купюр продает желающим входные билеты в «кинотеатр». И эта сцена в точности повторяется во многих других деревушках! Везде смотрят «Рэмбо» еще и еще раз, как будто в страну неведомо откуда — от правообладателя? от какой-то неправительственной организации? — попала целая коробка растиражированных видеокассет. И все местное население, позабыв о делах, живет по расписанию знаменитых драк Сильвестра Сталлоне. Однажды, меряя шагами душные тропики где-то в провинции Тет на севере Мозамбика, я встретил какого-то юношу, и тот предложил себя в попутчики. Небольшой отрезок дороги мы шли вместе, и после нескольких ничего не значащих фраз Кеннеди Родригес — так зовут парня — вдруг спросил меня: