Проведя целый год на дорогах Африки среди ее жителей, я полагал, что вполне понял и узнал ее. Но я ошибался. Необъятная Эфиопия, дикая, неукротимая, вечная, разбила в пух и прах все мои представления обо всем континенте. В этой далекой стране, колыбели древних цивилизаций, среди ритуальных сооружений эпохи троглодитов [53] , обелисков Аксумского царства и дворцов королевства Гондэр, я встретил людей с такой выдающейся индивидуальностью, которую порой просто не мог постичь. Еще никогда, даже в самых отдаленных пустынях, я не испытывал одиночества, сравнимого с тем, что настигало меня здесь, в этой сложной стране, население которой представляет собой мозаику из восьмидесяти этносов, объединенных мощной национальной идеей и проникнутых глубоким чувством собственного достоинства. Эфиопия никогда не была ничьей колонией. Более трех тысяч лет она отстаивала свою самобытность и не допускала никакого смешения с чуждыми культурами. Здесь я впервые вкусил, как же это больно — быть среди своих братьев чужаком.

Границу страны я пересек в июле 2004 года.

Первая картинка: вдоль обшарпанных лачужек по обочине дороги прогуливаются с детьми несколько женщин. Дети резвятся, пытаясь подстрелить из лука жирных диких индюков, чьи блестящие синеватые перья виднеются сквозь буйные заросли акации. Где-то вдали слышится неровный гул динамиков из проносящихся по шоссе автобусов: оттуда слышна непривычная моему уху музыка — смесь пения, хлопков и ритмичных ударов тамтамов. Мне чудится, будто я попал в самое сердце Вселенной. Между тем припасы мои заметно оскудели: всего каких-то четыре хлебца, два яйца вкрутую, две штучки кураги и арахисовое масло на донышке банки. Хорошо, что хоть воды достаточно. Пускай мои запасы скудноваты, но я уже приспособился к этому, да и организм у меня крепкий. На закате добираюсь до общины Чумба, однако быстро убеждаюсь, что радушного приема здесь ждать не стоит. Даже нескольких известных мне слов на амхарском наречии здесь никто не понимает… Может быть, здесь пользуются каким-то другим диалектом? Во мраке ночи продолжаю свой путь. Вдруг тормозит какой-то грузовичок, и водитель, сжалившись, предлагает подбросить меня до своей деревни, где сегодня отмечают традиционный праздник племени борана. Сначала мы вместе, под крышей мрачноватой хижины, едим национальное кушанье нъира [54] , а потом под звуки тамтамов и ритмичное похлопывание в такт музыке распиваем домашнее пиво. Пение погружает меня в некий транс, как если бы вдруг для меня запел родоначальник блюза Джон Ли Хукер. Душа моя витает в облаках под звуки, в которых слышны типично западные нотки, смешанные с сухим треском африканских барабанов. Юная девушка подносит мне тарелку баранины, подвяленной на костре… Нынче вечером я чувствую себя прекрасно и засыпаю в своей палатке в окружении традиционных местных звуков и ароматов.

Просыпаюсь на рассвете, и снова, как прошлым вечером, целая деревня собирается вокруг моей палатки, с любопытством рассматривая ее. Она сделана на манер иглу и вчера поразила местных жителей до глубины души: едва я поставил ее, в ночном воздухе раздались охи и ахи — местным жителям мои манипуляции казались настоящим колдовством. Я позволил им аккуратно отцепить и собрать дуги, а сам отправился к хозяйке дома на чашку кофе. Здесь мне впервые посчастливилось познать эту величайшую традицию Эфиопии, страны произрастания ароматных кофейных зерен. Вначале хозяйка ставит на пол красивый букет из трав и сухоцветов, затем поджигает ладан, чтобы очистить пространство дома, и только после этого промывает сырые зерна, перекладывает их в жестяное блюдце и ставит его на огонь, чтобы слегка обжарить. Тонкой металлической лопаточкой она старательно переворачивает и перемешивает зерна, чтобы они не подгорели и приобрели ровный шоколадный оттенок. Закончив обжарку, хозяйка отправляет кофе в ступку, перемалывает зерна вручную и наконец помещает их в глиняный кофейник, доводя напиток до кипения. Пока длится эта неспешная церемония, мы разговариваем, шутим и смеемся.

Тот теплый вечерок в приятной компании оказался одним из немногих действительно добрых вечеров в Эфиопии. По мере того как я продвигался дальше к Ябело по цветущим окрестностям, местное население становилось все менее дружелюбным и двери все чаще закрывались перед носом чужака, который просил милости у тех, кому и так нечего отдать. Как-то утром, покидая грошовую гостиницу, где ночь стоила один доллар, я вдруг оказался в плотном кольце юнцов и подростков. Столпившись вокруг моей коляски, они злобно скандировали «Ты-ты-ты!» и показывали на меня пальцами. Их было человек пятьдесят, может, даже больше, собравшихся отовсюду, круживших вокруг меня с враждебным видом, явно провоцировавших на ответный шаг. Ни одна из моих попыток установить с ними контакт не сработала. Я попробовал умерить их пыл, приподняв обе руки вверх, но это не помогло, мы не понимали друг друга. Я чувствовал себя загнанным в ловушку без всякой возможности выбраться. Атмосфера накалялась, они следовали за мной по пятам, передразнивая малейший мой жест. Несколько часов, проведенных в такой компании, показались мне вечностью, и чем больше я старался не замечать их, тем больше они распалялись, чтобы привлечь мое внимание. «Ты-ты-ты!» — я усомнился в своих возможностях противостоять этим детям… вот-вот сдадут нервы: они делали все, чтобы спровоцировать меня, я это чувствую… Но к полудню, когда я добрался до национального заповедника, мои задиры сами собой куда-то исчезли.

И вот я, уставший и измученный, сажусь на придорожный камень. Мне настолько плохо от этого насильственного, нежелательного, постоянного присутствия людей, что я снова хочу удрать — и на этой раз к своей дорогой Люси. Хочу оказаться рядом с ней, обдуваемый всеми ветрами, укачиваемый теплым морем, убаюкиваемый размеренной жизнью. Я просто хочу быть с ней вместе… Да, я мог бы прямо сейчас вернуться домой…

Последующие дни стали самыми кошмарными в моей жизни. Я иду по поселкам, деревням и многолюдным рынкам под выкрики «Ты-ты-ты» прямо в лицо, «никаких фото!», «мы терпеть не можем таких, как ты». Конечно, оскорбления со всех сторон не могут не задевать. Однако я все время задаюсь вопросом: что если их поведение — не что иное, как отражение моего к ним отношения? Жизнь в Эфиопии совсем не сахар. Деревни влачат жалкое существование, находясь за чертой бедности, и тут появляюсь я, со своей футуристичной колясочкой, посылаю направо-налево благосклонные улыбки и помахиваю ручкой, а сам фотографирую их нищету. Я тоже бедняк, у меня ни гроша за душой, но откуда им об этом знать?

Жалость невыносима для этих гордых людей. Как-то вечером трое молодчиков, которых мое появление сильно задело, поджидают меня возле гостиницы.

— Ты что тут делаешь? Какие-то проблемы?

Мало-помалу их пыл спадает, и вот мы уже обсуждаем очень деликатную тему безденежья. Дело в том, объясняют они, что в этой прекрасной стране высокогорных плато нередко бывает засуха — именно она доставляет самые большие проблемы, и приходится выживать день ото дня на тех припасах, что еще остались в доме. Единственное, чем богаты здешние семьи, — это дети. Которые умирают без счета, кто от болезней, кто от голода… Те, кому удается отправиться на учебу, возвращаться обратно уже не хотят. Большинство из них навсегда сгинуло на задворках крупных городов, точно так же работая из последних сил за жалкие гроши, чтобы только выжить. Когда мои собеседники наконец уходят, я ложусь спать в абсолютной темноте, погружаясь еще сильнее в депрессию. Объясняю самому себе, что ничего не смогу для них сделать. Ничего, что имело бы хоть какой-нибудь смысл. Посреди ночи я просыпаюсь, мучимый желанием вернуться домой как можно скорее. Оставшуюся часть ночи придумываю себе оправдания: закончились деньги, закончились запчасти для коляски. Если я вернусь через месяц-другой, то смогу выйти на какие-нибудь фонды и перечислить средства, оказать адресную помощь конкретным детям, которых встретил здесь… Наутро отправляю моей любимой Люси обстоятельное письмо, в котором излагаю все причины моего поспешного возвращения. Иду обратно. Мне нужен отдых. Ее ответ я получаю неделю спустя, во время привала в растаманской общине в Мелка-Уда, в долине Гоба, подаренной чернокожей диаспоре императором Хайле Селассие [55] пятьдесят лет тому назад. «Я очень люблю тебя, — пишет мне Люси. — Возвращайся, если ты так решил, я буду ждать тебя». Однако следующие ее фразы переворачивают все мое мироощущение: «Но все же не принимай поспешных решений. Если ты вернешься сейчас, значит, четыре года пути потрачены зря. Твоя мечта так и останется недостижимой, и осуществить ее ты уже никогда не сможешь».

После этого несколько дней я пребываю в смешанных чувствах. Пытаюсь изо всех сил смотреть на мир глазами ребенка, безо всяких суждений. На высокогорьях в окружении пышной растительности вижу мужчин, вспахивающих жирную плодородную землю. Склонившись над своими плугами, они нещадно погоняют скот, гнущийся под непосильной ношей. Вижу, как крестьянин избивает своего осла так, что ломается хлыст. Люди проходят мимо, не замечая агонии бедного животного, которое корчится на дороге… До какой степени доходит насилие, что скрывается там, под крышами этих хижин, если такая ярость обрушивается на верных друзей и помощников в небогатом хозяйстве! Жизнь — жестокая штука, это верно. Эти слова приобретают здесь новый смысл и окраску.

За деревней Чуко я случайно натыкаюсь на целую группу людей с бидонами, пластиковыми бутылками и флягами, наполненными золотистой жидкостью. Оказывается, организация US Aid раздает растительное масло. Как водится, самые слабые возвращаются с пустыми руками. И глядя на богатейшую плодородную землю кругом, я совершенно отказываюсь что-либо понимать. Почему здесь такая нищета? Земли в Эфиопии принадлежат государству. Тот, кто попытается незаконно их возделывать, будет сурово наказан — жителям здесь ничего не принадлежит. То и дело земли гибнут от разъедающей их эрозии, а нильская мерзкая тина окрашивает равнины вплоть до самого суданского Хартума. Они все время теряют собственную землю, постоянно… И тут я начинаю смотреть на всю эту жестокую картину свежим взглядом: их агрессивность — это не что иное, как выброс застоявшейся энергии, демонстрация собственной силы. Таким способом они освобождаются от того, что им мешает. Стоит задуматься, так ли сложна человеческая душа? Так ли необъяснимы ее хитросплетения? Я уже не уверен в этом…