В столицу я прибываю к вечеру 18 августа и вижу удивительную картину мирно соседствующих друг с другом футуристичных архитектурных сооружений и вопиющей нищеты. Меня приглашает в гости Даниэль, крупный торговец кофе, с которым я познакомился в пути несколько недель тому назад. Я не уверен на сто процентов, торговец ли он на самом деле, — кажется, он заведует каким-то таинственным пунктом по выдаче разрешений на грузоперевозки. Какая разница! Сейчас он мой ангел-хранитель. Он забронировал мне комнатку в уютном отеле, а теперь приехал и забирает к себе в гости, чтобы на заднем дворе своего дома отпраздновать праздник Buhe, день Преображения Господня по эфиопскому православному календарю. Повсюду разносится аромат тушеной говядины, пахнет травами и ладаном, мы поем под луной и сами себе аплодируем. Вдруг Даниэль начинает расспрашивать меня, заводил ли я какие-нибудь интрижки с женщинами в Эфиопии?

— Нет, говорю же тебе, нет! Почему ты спрашиваешь?

И тут я узнаю, что подмигивания здесь все воспринимают как приглашение заняться сексом! А я-то подмигивал всем подряд с тех пор, как прибыл сюда, желая подбодрить окружающих, выразить им свою симпатию, — и женщинам, и мужчинам, и детям! И даже ослам! Судя по всему, меня здесь приняли за жуткого извращенца.

На следующее утро, пока я заполняю свой путевой дневник, трое полицейских стучатся в мою дверь и приказывают мне следовать за ними. Нас сопровождает Даниэль. В безликом полицейском участке меня ждет очень жесткий допрос по поводу мотивов моего присутствия на территории этой страны, а затем меня помещают под стражу. За что? Финансовые проблемы? Расизм? Этого я так никогда и не выясню, но мне на помощь придет бригада телерепортеров. Несколькими днями ранее возле меня притормозил внедорожник. Какой-то мужчина со своей роскошной спутницей предложил мне принять участие в самом знаменитом ток-шоу в стране. И вот он здесь. Блюстители порядка едва не падают в обморок. Начальник участка с нервным смехом панибратски — как старого приятеля — хлопает меня по плечу и оборачивается к Даниэлю. Выпучив глаза, он орет на него по-амхарски: «Кретин! Тупой осел!» — бедняга и не предполагал, что у меня такие влиятельные покровители. Он угрожает упрятать Даниэля за решетку и отпускает нас, взяв слово, что завтра мы навестим его снова, поскольку он вместе со своим начальством жаждет принести мне извинения, дабы считать инцидент исчерпанным.

Выхожу из здания участка в расстроенных чувствах. Кажется, я только что сыграл глупую роль в плохом фильме. Должно быть, это одна из характерных черт самоуправства: безо всякого видимого повода что-то счесть подозрительным. Неспешно возвращаюсь к дороге, ведущей на северо-запад, оставляя позади себя Африканский Рог [56] . Через месяц я доберусь до границы с Суданом.

По пути мне встречаются все более гостеприимные жители — по крайней мере, в их взглядах уже не читается открытая враждебность. Мужчины приветствуют меня, приподнимая шляпы, дети выпрашивают разрешение покатать мою коляску — и все это на фоне гор, покрытых буйной растительностью. Какой-то молодчик, спешащий на рынок, с гордостью нахваливает свой товар — говяжью тушу. Он намерен выручить за нее не меньше трех тысяч бирр [57] . Другие прохожие, с тележками за плечами, возвращаются с полевых работ, засунув в каждую ноздрю по скрученному в трубочку листу эвкалипта — это поможет защититься от вируса гриппа. А потом я — против своей воли! — все-таки даю им повод потешаться надо мной. Грубая и непривычная эфиопская кухня подвергает жестокому испытанию мою пищеварительную систему, провоцируя извержения, которым мог бы позавидовать дракон. Эфиопские правила приличия не позволяют облегчаться прилюдно, но, поскольку я все время путешествую в окружении детей, время от времени мне случается издавать неподобающие звуки. Эффект незамедлителен! Дети начинают хохотать и кричать: «Он пукнул! Пукнул!» — и мне от стыда кажется, что их смех отдается далеко в горах. Мне неловко, но одновременно и хорошо…

Я спускаюсь к Голубому Нилу по новой, только что построенной дороге, над которой трудились японцы. Строителям повезло с подрядчиком — как я успел узнать, им платили в день по двадцать пять бирр, то есть около трех с половиной долларов. А китайцы платят всего пятнадцать бирр. В пути я встречаю группу паломников, которые возвращаются из долины с бутылками, наполненными святой водой. Какой-то коммивояжер предлагает мне крышу над головой — он живет недалеко, по другую сторону холма, — и бросает многозначительные взгляды на моего молодого спутника. Этот парень присоединился ко мне на днях, и с тех пор я никак не могу от него избавиться. Торговец Абибау, отложив свой товар, приглашает нас попробовать маисовое пиво в «Телла Хаус» — так гласит «вывеска», обычный листок бумаги, накрученный на длинную перекладину, висящую над входом в этот крошечный бар. Мы заходим в тесноватое помещение, стены которого выложены из смеси глины и соломенных стеблей. Внутри несколько местных жителей что-то неспешно обсуждают, сидя вдоль стен на скамьях из затвердевшей грязи, покрытых козьими шкурами. Масляная лампа, сделанная из обычной пивной бутылки, почти не освещает ничьих лиц, так что я едва различаю их очертания. Официантка приносит мне то самое драгоценное телла, а я изучаю на стенах плакаты с изображением Девы Марии с младенцем Иисусом на руках. Мы обсуждаем самые простые темы на смеси английского и амхарского языков, а потом Абибау внезапно понижает голос и советует мне держаться подальше от молодого человека, напросившегося ко мне в компаньоны: «Он ворюга, говорю тебе». Все оборачиваются и смотрят на нас в упор, покуда парнишка бормочет какие-то оправдания. Я же, неспешно подняв на него глаза, спокойно говорю:

— Я знаю, кто ты. Ты воруешь. Ты обманываешь, чтобы утащить деньги. Это твоя жизнь и твой выбор — я их уважаю. Но думаю, что ты мог бы жить по-другому.

Парень начинает реветь. Когда мы выходим на улицу, под дождь, наши пути наконец расходятся. Он исчезает, так ничего и не украв у меня.

А тем временем я спускаюсь к границе с Суданом, живущим в мире и согласии со всеми своими обитателями. Горы вокруг меня укрыты веселым ковром из желтых цветочков, которые почему-то напоминают мне здешнюю столицу Аддис-Абебу, название которой в переводе с амхарского означает «новый цветок». Такой знак я воспринимаю как прощальный подарок от этой суровой и гордой страны, которая в одиночку прошла пятитысячелетнюю историю, и никто, совсем никто ни разу не пришел ей на помощь…

Высоко в небе облака вдруг начинают сгущаться, но вскоре рассеиваются, будто они так и не решили, как лучше поступить — собраться в грозовую тучу или все-таки растаять. Это означает, что землю дождей я наконец-то преодолел. Дорога становится все более безлюдной, лиственные деревья уступают место тернистым кустарникам. Как в Мексике или Перу, как под солнцем Чили или Мозамбика, я слышу воркование голубей, чувствую горячее дыхание ветра, скользящего между ветвями кустарника…

Впереди пустыня.

Я ожидал увидеть нечто более символичное, нежели эта жалкая лачужка на красно-коричневой земле западного берега реки, где сотрудники иммиграционной службы Судана просто взяли мои пять тысяч динаров в обмен на бумагу, исписанную арабской вязью. 12 октября 2004 года я наконец попадаю в мусульманские земли. По зарослям кунжута крестьяне в джеллабах [58] разъезжают на тракторах — вот он, явный и заметный атрибут достатка, который так контрастирует с привычными ручными инструментами соседней Эфиопии. Я машу местным жителям рукой, слегка тревожась, какой прием окажут мне в этих засушливых краях, которые арабские завоеватели некогда окрестили Билад аль-Судан, «страной черных». Кто они такие?

На протяжении целого года кровопролитная гражданская война рвала на части Дарфур, расположенный к западу от моего маршрута. Повстанцы выдвигали требования более справедливого разделения благ и ресурсов, все это происходило на фоне этнических распрей. Некоторое время назад моя дорогая Люси прочла, что Африканский союз отправляет в эти края более трех тысяч солдат… Она тревожится обо мне, моя Люси. Я бы даже сказал, она объята ужасом. Однако там, где пролегает мой путь, ничто даже не намекает на то, что рядом творятся чудовищные злодеяния. Именно здесь я впервые воочию наблюдал величайшую загадку природы: как жизнь превращает человека либо в божье создание, либо в исчадие ада. В зависимости от обстоятельств… Когда под прохудившейся крышей жалкой лачуги плачет у изголовья дрожащей, умирающей от малярии дочери убитый горем отец, в этот момент в нем просыпается дьявол. Я видел такую семью — за два дня до того, как пересечь границу. Их история поразила меня своей печальной пронзительностью. Хрупкое детское тельце сковывают судороги, и множество заботливых рук тут же тянутся на помощь, чтобы облегчить ее боль. Я беру жаропонижающие таблетки и пытаюсь руками растолочь их в порошок, чтобы растворить в воде, но девочка не может даже пить. Родители решаются везти ее в госпиталь, это довольно далеко, выше по той же дороге, где пройду я. На следующий день, когда я вхожу в Доху, встречаю эту же семью — они бережно укладывают в грузовичок маленькое тельце, с головой завернутое в белую простыню. Подойти к ним уже не решаюсь… Я испытываю огромную боль за судьбы этих простых бедных людей, обреченных на такие жестокие пытки, но всеми силами старающихся сохранить остатки надежды. Насколько я успел разобраться, это отношение к жизни в большей степени проистекает от религии. Властный и повелевающий ислам, в сущности, диктует человеку столько условий и правил, что, пожалуй, именно они придают смысл каждому новому дню.