С Парижем я наконец прощаюсь 12 июня, спеша поскорее снова повидаться с настоящими людьми, землей и дорогой. Следуя по набережным Сены мимо лавок букинистов, сразу за площадью Насьон сворачиваю в сторону Нотр-Дама и качу свою коляску до Пирамиды возле Лувра, а потом иду через сад Тюильри в сторону Елисейских Полей. Везде — от дворца Шайо до Эйфелевой башни — все неспешно потягивают пиво на открытых верандах кафе, а я иду в сторону пригородов, с интересом наблюдая, как с годами и столетиями меняются декорации, но в театре человеческих жизней разыгрывается все та же избитая вечная пьеска. А я… Я опять пью! Сидр, поммо, кальвадос [76] … И иду дальше…

Вижу, как стоящие перед пушечными жерлами у музея Великой войны [77] жители Отона искренне плачут, читая список канадских солдат, участвовавших в освобождении их города шестьдесят лет тому назад. А я уже шагаю вдоль берегов реки Риль, окруженной прелестными белеными каменными домиками, до самого устья Сены, где раскинулся порт Онфлер. Я представляю, как Самюэль де Шамплейн, основатель Квебека, приветствует здесь толпу перед тем, как отчалить со своими кораблями к берегам Канады. Вижу, как тысячи французов поднимаются на борт кораблей, которые повезут их в страну грез. Они готовы противостоять холоду, цинге и тысяче других опасностей, поджидающих их на пути, лишь бы покинуть навеки эту старую феодальную Европу, где для них уже нет места. Купцы разоряются и скатываются в нищету, а бедняки внезапно добираются до вершин благополучия — вот она, мечта о Новом Свете! Вокруг меня на небольшом пространстве теснятся фахверковые домики со сланцевыми крышами. Их окна украшены цветами, чтобы поприветствовать «невест из Европы», «дочерей Короля» [78] , отбывающих в Новую Францию. Я жду, когда начнут звонить колокола местной церкви и когда отзовутся им в унисон бочки, скатывающиеся по черным камням набережной. «Эй, парень, неси-ка сюда свой сидр, и давай выпьем за наше здоровье! Попутного тебе ветра!»

Мне нравится порт Онфлер с его корыстолюбием и сумасбродством. Жить — это значит путешествовать — открывать новые страны и открывать самого себя. Я направлюсь вдоль побережья до самого Трувилль-сюр-Мер, где Доминик — Великий маринист [79] — пригласит меня переночевать под его крышей. Я награждаю этого человека таким звучным именем с первого же взгляда на него. Непослушные волосы обрамляют резкие черты его лица. Он протягивает мне ладонь лодочкой, так, будто не выпускает из рук стамеску. В свой мастерской он часами готов обсуждать мое «великое плавание без лодки и паруса», не забывая в паузах отвешивать оплеухи своему сыну Николя, который норовит влезть в разговор, поскольку унаследовал от отца страсть к путешествиям. Он думает, что во мне встретил «целый мир в одном человеке». Бедный фантазер, он даже не подозревает, что в собственных руках тоже держит великую Историю.

Завтра я встречусь с Жаном-Алексисом из Байё, который занимается следующим этапом моего путешествия. Алексу хочется, чтобы я увидел здешний порт и побережье, где произошла высадка союзников [80] , музеи, мемориальные кладбища. Но по мере того как истекают дни моего пребывания во Франции, я вижу в основном только его. Его заботу, его душевное тепло, его добрую улыбку во время наших прогулок на пляжах Шербура…

Выхожу прямо к морю, откуда отплываю в Ирландию, храня в своем сердце Францию и открыв душу целому миру.

— А деревня, в которую я иду, большая?

— Нет! Там всего две пивных. А вот в следующей — целых четыре.

Я делаю остановку в тени деревьев у обочины и некоторое время обдумываю сказанное. Четыре паба — это в четыре раза больше шансов провести ночь в тепле и комфорте, и эту перспективу надо всесторонне рассмотреть. Моя одежда промокла. Коляска тоже. Мои ботинки шлепают по мокрому асфальту и чавкают, как вантуз в раковине. Дождь льет без конца с тех пор, как я преодолел окутанный туманом перевал Олд Хед в графстве Кинсейл. Порывы ветра треплют проплывающие в вышине облака, а проливные дожди просто-таки низвергаются на менгиры и дольмены [81] , молчаливо устремленные в поднебесье. Я уже мечтаю о кружке темного пива, которую подниму в глубине какого-нибудь паба, поближе к камину.

— Так, говоришь, четыре кабака?

— Да, четыре. Немного…

В этих краях общественная значимость места измеряется галлонами потребляемого пива. Паб в Ирландии — не просто питейное заведение. Это настоящее искусство жить. Если хотите, религия. Под его крышей посетители рассаживаются с тем же рвением и усердием, с которым прихожане преклоняют колени в церкви. А тот, кто избегает посещения паба, навлекает на себя самые серьезные подозрения и подвергается допросам с пристрастием, как в Средние века при обвинении в колдовстве. Паб — это жизнь. А от жизни нельзя отгородиться, иначе она не имеет никакого смысла! Этот неписаный закон подходит мне идеально. Ведь я вырос в восточных кантонах, в самом сердце провинции Квебек, населенной сотнями тысяч выходцев из Ирландии. И потому все вокруг — музыка, еда, грубоватая и искренняя атмосфера — напоминает о моем детстве. Еще бы не было этого мерзкого дождя, чья сырость пробирает до костей… После долгих лет воздержания на Африканском континенте я удивляюсь той скорости, с которой ко мне возвращается вкус к спиртному. Уверен, произошло это благодаря тому, что именно в Европе находится та ось, вокруг которой вращаются все нормальные человеческие взаимоотношения, — тот самый базовый элемент, так необходимый любой задушевной компании. В старинном ирландском пабе Тони встречает меня возгласом: «Входи скорее! Сейчас ты поможешь сбыться моей мечте!» Скрипач-неумеха подыгрывает звукам ирландской болтовни… «Slanshal» — и полные до краев кружки, в каждой из которых плещется добрая пинта пенного Гиннесса, чокаются друг с дружкой, и мы снова и снова пьем.

Ирландия повсюду встречает меня атмосферой нескончаемых праздников и звуками песен. От одного паба к другому я иду с той же стремительностью, с которой звучит местный северный говорок, и наконец добираюсь до Белфаста, где сажусь на паром, который отвезет меня в Глазго.

А там меня встретит родной сын.

Он появляется под моросящим дождиком, с небольшим рюкзаком за плечами. Мой Томас-Эрик. Он так вырос и изменился, что даже родной отец с трудом узнает любимые черты в этом бородатом парне, который только что обзавелся новенькой страховкой для начинающих водителей… Я припоминаю нашу прошлую встречу в Коста-Рике, когда он начинал грезить путешествиями… С той поры прошло пять лет. Теперь он живет в Германии, в самом центре квартала художников на востоке столицы. Он приехал, чтобы пройти вместе со мной часть пути: от загадочного Глазго через очаровательный Эдинбург до развалин вала Адриана [82] в Великобритании. И, разумеется, мы с ним поднимаем тост: «Ну-ка, налей моим канадским друзьям самого лучшего виски! Не-ет! Во-он того, леве-е, с др-р-ругой полки!»

Эти дни надолго останутся в моей памяти как исключительное, самое лучшее время. По пути мы говорим, и говорим, и еще говорим, без остановки, пытаясь наверстать упущенное время, словно раньше кто-то запрещал нам столько общаться. Мой дальний поход невероятно сблизил нас и позволил — как в мечтах — жить без каких бы то ни было стеснений и обязательств, стать полностью свободными от предрассудков. Я подтруниваю над его страхами — «Папа, что будем есть? Где будем ночевать?» И со смехом отвечаю: «Без разницы! Можем спать под мостом, можем попроситься к кому-то на ночлег. Мы вольны делать, что захотим, сынок! Смотри: это и есть свобода. Та самая, о которой все кругом талдычат, а я, сынок, так живу! Понимаешь?» Конечно, он понимает. Я надеюсь, что он научится этому на моем примере. Отец, которому нечего завещать или подарить своему сыну, счастлив поделиться с ним этим уникальным опытом — жить полной жизнью, дышать полной грудью, привязываться только к настоящему и ничего не загадывать наперед. Учеба моего сына подходит к концу, а вместе с ней и беззаботные студенческие годы. Я чувствую, как нарастают в его душе страх и стресс, скрытый, невысказанный, но не волнуюсь за моего мальчика. Он прекрасно знает, что для него открыто множество дорог.