Еще примериваясь к новой роли, я, наверное, слишком быстро, для того, чтобы кто-либо успел что-нибудь купить, прошел полсостава мимо просыпающихся пассажиров. Самое большее, что они успели, это рассмотреть меня.

«Подозрительно короткая стрижка, — читал я в чужих просыпающихся лицах, — бородка, чтобы варьировать внешность, черные очки, чтобы не видеть глаз. Здоровенный лоб, а работать не хочет. Не похоже, чтобы он позарился лишь на один оклад в девяносто рублей».

— За которое число молоко? — сжалилась, наконец, надо мной рыженькая, лет тридцати, женщина с полутора-двухгодовалым ребенком.

— За вчерашнее.

— Оставьте две бутылки. — И, пока вынимала деньги из сумочки и расплачивалась, запросто, как старому знакомому, рассказывала: — Ничего не ест. Всю зиму болел, теперь вот врачи отправили в тепло. Поможет ли? Все сердце себе извела.

— Поможет. — Вот и начали устанавливаться мои отношения с покупателями. — Всем помогает.

Во мне сразу прибавилось уверенности, некоторой даже раскованности.

— Пирожки свежие, прохладные, с той недели оставленные. Молоко из-под коровки, еще не разбавленное… Пиво марочное, выдержанное.

— Торгуешь, студент? — приветствует меня на раздатке шеф-повар Федя писклявым бабьим тенором. — Давай начинай свою трудовую деятельность. Сырки почем продавал?

— По двадцать.

— Ну, и дурак, — весело резюмировал шеф, — без штанов останешься. На, держи. — Он пододвинул мне поднос с бутербродами и понизил голос: — Накинь по десятику. Чего так-то ходить. Ничто не вечно — живи беспечно!

— Бутерброды с колбасой, конфеты с печеньем, лимонад…

Три женщины, увешанные золотом, едут на курорт. Продержать в купе разносчика целых полчаса, спрашивая, кто он, откуда, давно ли тут работает… Повертеть в руках товар — чем не времяпрепровождение…

И все же в спину определение.

— Кто крохобор? — Я резко обернулся. — Продаю по настоящей цене.

— Что такое? — Женщина быстро овладела собой. — Я не с вами, это про себя…

— Ну разве что про себя, — тогда похоже… Сырки, пиво…

«Ничто не вечно, живи беспечно…»

Перед обедом я остановился передохнуть в служебном купе одиннадцатого вагона у симпатичной проводнички-студентки Веры Елохиной из политехнического. Мне нравится наблюдать, как она разносит по вагону чай, выдает пассажирам постельное белье, устраивает их… Подумать только — ведь и я мог бы с ней на пару хозяйничать в вагоне.

За окном начались степи. Говорят, завтра утром увидим пустыню, к вечеру — Балхаш.

Шеф и одна из двух официанток — Фисонова — заодно. Это я понял, когда нагружал на кухне контейнер комплексными обедами.

— Пойдешь продавать, — оглянувшись, сказала Фисонова, — накинь по двадцатику.

— Пока воздержусь. — Я сделал вид, что не заметил властных интонаций в голосе официантки.

— Боишься, что ли?

— Не вас ли?

— Мое дело предложить, — вроде бы как равнодушно ответила официантка.

И еще я заметил за ней: в минуту расчета с клиентом она как бы надевает этакую непроницаемую маску с подобием назойливой улыбки. Прекрасно парализует любое волеизъявление.

98 копеек. Ничего, вероятно, не изменится, если пустить их по рублю двадцати. Гром не грянет, земля не стронется с оси, поезд не сойдет с рельсов. От большого немножко — не кража — дележка. Всего по двадцать копеек — стоит ли говорить о пустяках. И за ходку — два рубля в кармане. А с рыженькой мамаши — тоже? Ведь знал же, догадывался, как делаются здесь деньги! И обманывал себя, что обойдется.

— Смелей, студент! — Шеф смотрел на меня в окошечко кухни. — Не ты первый, не ты последний!

Я шагнул в вагон и, пройдя несколько купе, услышал:

— Почем обеды, молодой человек?

— 98 копеек.

Первый день заканчивался. Незаметно к концу его я втянулся в свое нынешнее занятие, вошел во вкус. И даже нашел ему приблизительное определение. Служить людям — приносить им доброкачественную еду и питье, помогать в пути, чтобы дорога не показалась длиннее, чем на самом деле. В отношении с Фисоновой и шефом проклюнулся зловещий холодок, ну да не детей же с ними крестить. Директор весь день за своим столом занята своими директорскими думами и подсчетами. Повара держатся особнячком — под командой писклявого шефа. Вторую официантку — Шурочку, незаметную худенькую женщину, я еще не знаю совсем — она сегодня приболела. Семеныч говорит, что она святая: мать-одиночка С двумя детьми, работяга, живущая на одну зарплату. У Семеныча — силикоз, третья группа инвалидности. Пробовал сначала стоять на вахте — стыдно стало перед товарищами, что утром идут в забой. Тут хоть не на виду…

Чтобы вознаградить себя за труды праведные, после ужина я пошел на чашечку крепкого чая в одиннадцатый вагон к Вере. К тому времени она уже сдала дежурство — в служебке сидела ее сменщица.

— Можно к вам?

— Не ко мне, а к моей напарнице, — нашла необходимым поправить она. — Ко мне такие не ходят.

— Не настаиваю, — пробормотал я, отправляясь в купе для проводников.

И снова утром будит меня сторож Семеныч.

— На зарядку! — командует. Оказывается, под этим он подразумевает лишний рейс по вагонам с корзинкой.