Жаркая послеполуденная пора. Как в котле — и листок не дрогнет. Хоть бы небольшой ветерок — все радость. «Пошли бог дождичка» — крамольная мысль.

Вот уж готов один стожок, мы заводим следующий, но не завершаем его и садимся перекусить. Мать «расписалась». Отец пока бодрится, но, кажется, чисто внешне: тоже выдохся. Снова едим молча, как чужие, — и вдруг у отца вырывается: «Что же дальше? Здесь, дома останешься или снова — туда?»

Мне сделалось обидно. За то, что, не разобравшись, в чем дело, не зная и малой части моих злоключений, отец так легко берется судить-рядить.

— Туда.

— Холуем?

Кусок остановился у меня в горле, но я насильно протолкнул его дальше.

— Холуем.

Я поднялся и перед тем, как пойти прочь, сказал:

— Спасибо за все.

— А стожок? — крикнула вдогонку мать.

Но я шел — долгими мучительными шагами к тракту и не оборачивался, не отвечал. Проголосовал попутке, доехал до дома, схватил свой портфель, подумав, взял из комода чистое белье и едва успел на автобус до города.

— Приехал Ерофей, привез денег семь рублей! — Тетушка ошибочно истолковала мое появление как возвращение из рейса, и я не стал ее разубеждать. Она с самого начала не одобряла мою затею с вагоном-рестораном.

— Сколько есть — все мои. — Я не собирался пасовать. Все-таки хорошо, что в городе есть хоть один родной человек.

— Ишь, какой щеперистый стал, миллионщик. На козе не подъедешь.

— О, племянничек! А мы уж тебя потеряли. — Сначала из-за косяка двери показалась газета, свернутая в трубочку, затем живот и руки и, наконец, сам дядька — Василий Степанович. — Думаем, где ж его пес носит? — Голос дядьки прерывался астматическим свистом.

— Четверо суток из-за тебя не спала, колоду карт до дыр измусолила, гадала. Погляди на себя: заробил денег мешок — подтянул ремень до кишок. Пожелтел весь, зачервивел.

— Это я, тетя, созреваю.

— Гляди, раньше времени с ветки не упади.

…— И чего вам дались эти деньги? — слышится из кухни сквозь журчание и плеск воды в ванной голос тетушки. — С голоду пухнете? Так вы голодными, небось, ни разу в жизни не оставались. Мы, бывало, сидим, маленькими, у окошка в ремках каких-то, видим, нищенка идет. Самим есть охота — без отца росли, а мать отрежет кусок хлеба — ну-ка, бегите кто-нибудь, — подайте Христа ради. Так летим, друг дружку обгоняем валенки занять: одни были на всех — каждому хотелось подать.

На сон грядущий я решил, что начну завтрашний день с поисков Веры, и уснул как убитый — впервые за последнюю неделю.

В отделе кадров резерва проводников я узнал адрес Веры. Она уже не работала там — больше я расспрашивать не стал. Трижды за этот день я ходил по указанному адресу — на стук и звонки никто не отвечал. Я подолгу сидел на скамейке перед подъездом, всматривался в нужные мне окна на третьем этаже, и порой чудилось, что голубые шторы колышутся от дыхания стоящего за ними человека.

Может, и вправду кто-то смотрел на меня сверху в тот вечер?

И на другое утро я опять отправился в резерв — с твердой решимостью выведать истину. Во мне, наконец, появилась та сила, которой не хватило тогда, в истории с ревизором. Я узнал, что есть нечто пострашнее формальной расплаты — внутри меня все последнее время сидела вина. Если бы хватило мужества остаться — тогда, в купе, и не уходить…

Я весь день бродил по городу, разговаривая вслух с самим собой, и не помню уж, как вышел к вокзалу. Знакомой дорогой прошел по перрону, свернул на тропку в резерв проводников и на полпути увидел приближающуюся знакомую фигуру. Это была сменщица Веры. Отворачивать или повернуть назад было поздно. Что ж, терпи: по ее версии ты — ловкий малый, в нужный момент подсунувший в качестве взятки одну из своих дорожных подруг. Не больше, не меньше…

Я посторонился, давая ей дорогу, — поздороваться так и не смог — подумал, что та в великом презрении не ответит на приветствие. И потом, когда уже разминулись, решился окликнуть ее.

— Что ваша сменщица, напарница? — Я слабо рассчитывал, что девушка обернется. — Вера… как она?

И я, наконец, дождался, получил свое — сполна.

— Странно… — Та приостановилась и подождала, пока я подойду поближе. — По вашей милости человеку сломали жизнь, выгонят из института и еще неизвестно, чем кончится дело… Вы что, притворяетесь или действительно не знаете? — Девица была искренне удивлена.

— Чего не знаю? Я больше ее не видел, ищу вот…

— Ее ссадили с поезда. На другой день, в Боровом. За провоз вашего багажа.

Василий Кислицын сидел в опустевшем после родительского собрания кабинете математики вдвоем с классным руководителем своего сына Дениса и под ровный флегматичный голос учительницы думал. Жена обязала Василия непременно после общего собрания поговорить наедине с Надеждой Павловной.