— Я.

— Что ты? — и вдруг меня осеняет. — Ты что, сама выставляешься?

— В этом все и дело. А разве Толя вам не говорил?

— Не успел. Но ты прости меня, пожалуйста. Я знал, что ты где-то в искусстве работаешь, но что так близко к нему, я не знал.

Девушка, видя мою растерянность, растроганно улыбается.

— В конце концов, Марина, что ты из меня делаешь? Я тебе сочувствую, даже сопереживаю, а ты, оказывается, сама выставляешься! Тебе что, этого мало?

— Если по большому счету, то мало.

— С таким же успехом можно сочувствовать миллионеру, который не может снять перстень с бриллиантом с ожиревшего пальца.

— А что? — смеется девушка. — Ощущение не очень приятное.

— Конечно. Но чтобы иметь это ощущение, надо иметь два других, более приятных: ощущение ожирения и ощущение наличия бриллианта.

— Во-первых, у нас выставка молодых художников, и я там не одна. Во-вторых, у меня не идут акварели. Хоть плачь.

— Насколько я понимаю, акварель — штука капризная. Ангельское терпение, изнурительная скрупулезность… Это ж вода…

— Да. Акварель отличается тончайшими цветовыми переходами, прозрачностью тона, нужен верный и смелый мазок, а также глубокое понимание законов цвета, цветовых отношений. — Марина расширяет мои познания и глядит на меня поощряюще. — А ты, Алеша, быстро уловил суть. Я приятно удивлена.

— Добрая половина моей эрудиции зиждется не на точных знаниях, а на здравом смысле.

— Красиво сказано, — смеется девушка. — Твоя позиция заслуживает уважения. Это в высшей степени по-мужски.

— Что характерно, я всегда слушаю тебя с большим удовольствием, — говорю я, но девушка от этих слов не расплавляется и продолжает развивать мысль относительно мужчин, теребя такие понятия, как цельность и одержимость.

— Мужчина должен быть узким специалистом, — заявляет она.

— Совершенно верно, — замыкаю я тему. — А Григорьев эгоистичен, как восточный правитель. Сегодняшний праздник должен принадлежать тебе.

— Это я ему сказала, чтобы он вам не говорил. Просто я только сегодня поняла, чего мне не хватает, но уже поздно и от этого немного неприятно.

— Ты у нас умница, — говорю я. Саксофон берет тонкий и прямой, как игла, высокий звук и завершает пьесу.

Григорьев произносит спич в честь людей искусства.

Это уже вторая его тирада об искусстве, на первую я не обратил внимания.

— Ну ты, Анатоль, хитер, как Макиавелли, — замечаю я. Григорьев смотрит с улыбкой на Марину.

— Между прочим, Макиавелли не заслуживает к себе такого отношения, — начинает Григорьев корректировать юмор. Он говорит с неохотой, скорее, по привычке, считая себя человеком последнего, решающего слова. На мой взгляд, он имеет для этого основания. — Он менял политические взгляды, чтобы служить своему городу любой ценой. Это не Иосиф Флавий, который предал народ в период иудейского восстания, будучи одним из его вождей. В дальнейшем оказалось, что те, кого он предал, ему многим обязаны за труды по истории. Однако народ предавать нельзя, даже во имя будущего.

— Далеко же ты ходишь за примерами, — говорю я.

— Давайте, ребята, пить чай, — предлагает Марина и водружает на середину стола пирог.

Пироги удались на славу. Андрей заходится в комплиментах, обзывая пироги «амброзией». Наша вечеринка завершается прекрасным чаепитием. Я иногда поглядываю на девушку, которая, несмотря на хлопотливый день и вечер, остается свежей, и с удовольствием отмечаю взаимные симпатии или, скажем, взаимное расположение, которое тем и хорошо, что ни к чему не обязывает.

Наконец, Григорьев заканчивает раут и уходит провожать девушку. Мы с Андреем убираем в комнате, потому что, как люди, пожившие в общежитии, мы довольно болезненно относимся к нечистоплотности.

— Алеша, ты не знаешь, случайно, подругу Марины со странным именем Геля? — спрашивает вдруг Денисов.

— Видел как-то на бегу Марину с подружкой. Может быть, это она и была. Они куда-то тоже спешили. А что, обещала познакомить?

— Был разговор. Обещала как-нибудь зайти вдвоем.