Каждый из нас ищет здесь свое. Кому приглянулась зарплата, кто жаждет настоящего дела, кто хочет вырасти профессионально, как я, например. Некоторым по душе пестрота жизни, кому научный престиж и многим — та самая «натуральность» человеческих отношений, о которой я уже говорил. Мы все собрались с разных мест и, порой, глядя-друг на друга, удивляемся: вон какие люди бывают…

Все это хорошо, но деградаций и искалеченных судеб тоже хватает. Чтобы научиться ценить необходимое, бывает, приходится с ним расстаться. Многие специально ищут потерь, чтобы найти что-то более весомое, причем, сами не понимают, что это будет. Вот это: снова найти — не всегда получается. И уезжают мальчики и девочки, поломанные собственными и чужими слабостями, домой, где сущность человеческая бывает запрятана за сотнями мелких, но, вроде, нужных забот, за отчужденностью соседей в больших городах, за ворохами чужих новостей о событиях, происходящих в жизни других. Но и это в лучшем случае.

Прошедшая пятница ничем не отличалась от других пятниц. Почти все уехали в Каменогорск, а из нашей компании я один остался на выходные в степи. Хотелось что-нибудь почитать по делу в тишине. И я действительно читал. Сколько мог. Затем, если глядеть со стороны, я просто лежал на спине, ходил из угла в угол, ворочал гирю до дрожи в коленях, курил, плясал матросский танец «Яблочко» и гладил брюки. Эти труды не прошли бесследно, и на исходе длинного и пустого субботнего вечера у меня родилась блестящая идея. Улегшись спать, я облегченно вздохнул в темноте и заснул с улыбкой на лице. Как младенец.

Я иду по бровке, где дорога не так скользит. Ветер боковой, слабенький, но неприятный. Он меня не пугает. Мне вдруг слышится далекий звук мотора. Я останавливаюсь и оглядываюсь. Нет, это только показалось.

— Звереть, быстрее звереть! — Рудик Корольков, весь в порыве, смотрит на меня черными немигающими глазами, в которых нет и тени улыбки.

Рудик — старый «бродяга», ему уже за сорок. Однако, судя по его интересу к жизни, сразу и не скажешь, что возрастной холодок коснулся и его страстей. Тонкое породистое лицо Королькова аккуратно обрамляется густым черным волосом, а гордость Рудика — борода — торчит вперед совковой лопатой. Он как-то заикнулся мимоходом, что его родители из казачества. Вроде мелочь, но я об этом почему-то помню. Наверное, потому, что приятель детства обладал той же наследственностью. Уж если он вспылит, смотреть на него страшно, как на сумасшедшего. Раньше все это лихостью называлось. Рудик однако не тот, он спокойнее и много умнее.

Сегодня после работы я зашел к Королькову, потому что соскучился по его обществу, по логике, риторике и неожиданным поворотам его мысли. Мы сидим вдвоем и пьем чай из жестяных кружек, которые он, как реликвию, возит с собой во все походы. Я проникаюсь симпатией к Рудику после его слов, потому что прошлый раз мы вот так же мирно пили чай и он мне доказывал преимущество гуманности перед варварством. Я тогда ушел от него законченным филантропом.

В данный момент я борюсь с естественным желанием, которое всегда омрачало и без того непростые отношения старших с младшими. Это желание — «подколоть».

— Да тебе вроде дальше уже и некуда, — не сдерживаюсь я. — Волки тебя сторонятся, а о людях и говорить не приходится.

Рудик понимает мою слабость и ее причину, он вздыхает и, думая о своем, подливает чай. А насчет волка — это он сам рассказывал, что как-то видел в степи. Якобы тот посмотрел на Королькова да и потрусил своей дорогой.

— Сегодня работал с Фоминым, — говорит Рудик, берет с батареи сухарь и сосредоточенно тычет им в кружку. — Ты знаешь Фомина?

— Видел.

— Как он тебе?

— Странный какой-то. Вроде как на внушительность претендует.

— Раздавленный он, — говорит Рудик внятно. — Страшное дело… Он даже кошачьего взгляда не выдерживает.

— Может, он от рождения такой?

— В том-то все и дело, что нет, — Корольков смотрит в угол и соображает. — Друзья у Фомина больно прыткие, сильные, энергичные, и держат его рядом цепко за «пятачок». Знаешь, для сравнения на фотографиях рядом с предметами кладут? Нет, — говорит Рудик зло, — они его пить не заставляют. Это было бы слишком примитивно. Просто они всегда правы, много лет, каждый день, всякую минуту. Друзья эти смяли фоминскую волю, уничтожили всякую сопротивляемость. Он на себя-то смотрит только чужими глазами. Парализовано даже мышление. Он не выберется из этого болота, даже если пойдет по крови. Звереть, только звереть. Иначе мы не выживем, Серега.

Рудик встал и прошелся по комнате. Я, как всегда, критически перевариваю сообщение.

— А ты не боишься необратимых процессов? — спрашиваю я.

— Зато сохранишь главное, — говорит Корольков зло и энергично, — останешься человеком.

— Интересная идея, — отмечаю я, — озвереть, чтобы остаться человеком.

— Именно так.

— Тогда давай еще чайку, — говорю я. — Вот так придешь к тебе за советом как к старшему товарищу, а ты научишь…

— Совет? Всегда пожалуйста, — говорит Рудик, орудуя чайником.

— Ну, ну.

— Не бойся язвительных и изощренных умов. Всегда помни, что у тебя есть средство, затерянное где-то промеж интеллигентов, — он подносит к моему носу огромный волосатый кулак, — и которое распутывает порой немыслимой сложности ситуации в мгновение ока.

Я закуриваю, обдумывая сентенции Рудика.

— Теперь насчет советов, — Корольков отклоняется, чтобы охватить меня всего взглядом. — В твоем возрасте они ни к чему. Ты что, боишься прогореть? Да тебе это даже полезно, прогорать по мелочам. Советы нужны людям постарше, для которых ошибки — большая роскошь.