— Что произошло?

— Ну вот сразу и произошло! Все в порядке, Ксения Антоновна, все в полном порядке. Просто состарился.

— Нужны разуверения? Решили пококетничать?

— Уж и нельзя, если я мужчина?

— Вам — нет. Не идет.

— Да нет, я еще ничего. Ведь, правда, я еще ничего, а, Ксенечка Антоновна? — Юдин дурашливо расправил плечи, нарочито ласково похлопал себя по щекам и снова погрустнел и ссутулился. — Комбинат состарился, Ксения Антоновна. Корежит его, трясет, ломает, лихорадит. Трещит по всем швам. Износился бедолага. Штопаем его, штопаем, а толку… Главное — люди изнашиваются, Ксения Антоновна, изнашиваются люди… — Юдин кручинно поморщился и попытался скупой, но неожиданно милой улыбкой переключиться на другую тему. Ксения не приняла улыбку. Он удивился, помолчал. Минутная мягкость стерлась с лица, и тонкие вертикальные складки у губ выпрямились. Юдин стал подробно и серьезно говорить об авралах и авариях, о невыполненных планах и нехватке кадров, о пропавших выходных и праздниках. Цехи старели, как люди, жили с одышкой. Где-то внутри каждого росла и змеилась не всегда видная, но ощутимая трещина. Цехи продолжали работать до той опасной черты, за которой трещина обнаруживалась и обнаруживала, что она не одна, что штопки и заплатки приходились не на самые больные, а лишь на самые видимые раны. Начиналась частичная искусственная пересадка: в цех — нового оборудования, в коллектив — нового руководителя. Старый натруженный организм чаще всего не принимал такое вмешательство и отторгал, а то и корежил, ломал новое и нового, и все повторялось сначала. Юдин говорил о комбинате как об очень большом и больном человеке, конец которого неизбежен, как конец любого живого существа. «Фанатик, — грустно поставила диагноз Ксения. — Ни слова о себе. Фанатик. Не будет ему ровной дороги».

Неожиданно подумалось о том, что ни разу ей не попадался на глаза материал о начальниках цехов в городских газетах. Ежедневно поднимался на газетные страницы рабочий класс, не оставляя места своим командирам. Почему? Или командиры обязаны всегда быть в тени? Или писать о них трудно? — Вечно что-то не так, как надо: один крут характером, другой к женщинам сверхвнимателен, третий служебную машину использует для себя. Есть ли хоть один, который бы идеально устраивал четыре десятка тех, кто стоит над ним, и восемь сотен тех, кем командует?

Юдин то ли почувствовал, что Ксения отвлеклась, то ли понял, что неприлично много, говорит о производстве, но вдруг резко прервал себя:

— Выплеснулся. Вы уж простите. Такой бы разговор под водку с мужиками, а я… Все мы, что ли, такие ненормальные? Даже с женщиной не умеем красиво посидеть.

— Вы пока не самый ненормальный. Не дозрели, — насмешливо уточнила Ксения.

— Ну да? Почему?

— Остальные давно забыли вкус вина и пьют только водку. Даже с женщинами.

Юдин впервые за всю беседу хорошо и охотно рассмеялся.

— Нет, Ксения Антоновна, что и говорить — вы бывалая женщина!

— Это похвала или порицание? Только, пожалуйста, правду.

— Иначе?

— Пошлю за кофе.

— Э, нет! Такой опасности меня нельзя подвергать. Вы уже убедились в моей никуданегодности.

— Увы! — Ксения глянула на часы. — Мне пора, Игорь Леонидович. Спасибо вам.

— За что? Вот если бы я вам букет роз преподнес…

— За все, Игорь Леонидович, за все. За то, что прекрасно справились с ролью народного контролера. За то… за то, что вы есть на свете, что мне дано знать вас.

— Это могло быть важно тогда, девять лет назад. Так я во всяком случае думал.

— Это всегда важно, Игорь Леонидович. Ну вот вы и растерялись. Совсем как у стойки, — Ксения и сама смутилась: такое откровенное удивление плеснули юдинские глаза. Надо ж так обмолвиться: «это всегда важно». И впрямь звучит двусмысленно. Ксения попыталась отшутиться: — Подумайте сами: мы девять лет не виделись. Я уже забыла, что была когда-то молода. А увидела вас и вспомнила — действительно была. А еще через девять лет покажется еще важнее. Встречу вас, седого, сильного, уже не начальника цеха, а, скажем, главного инженера, и шепну себе: вот какие мужчины смотрели на меня с нежностью, значит, не так уж я плоха была. А? Я верю, что так и случится. Вы будете важный, вам сразу отведут стол, и не придется изображать народного контролера.

Юдин не улыбнулся. Что-то изменилось в нем. Недоверчиво дрогнули морщинки у губ, во взгляде затаилась отстраненность. Ксения примолкла. Что произошло? Не то сказала? Или была неискренней, и он это уловил? Поднесла к лицу фужер, поймала короткую и веселую пляску винных искр. Не глотнув, опустила фужер на стол. Сказала несколько фраз и просеяла молча все, что сказала. Может, не к месту высокие слова? Да высокие ли они? Разве она думает иначе? Разве не чудо — увидеть иногда на другой стороне улицы человека, который когда-то волновал тебя и которого волновала ты? Разве не чудо — пройти незамеченным мимо, но уже зная, что он жив-здоров, ходит по улицам города — твоего города — и город от этого сильнее и роднее, что город, как и твоя память, богаче на одну жизнь — на его жизнь? Разве не царапает обида, когда человек, занявший уголок твоей доброй памяти, уезжает, иногда попросту предает улицы, по которым продолжаешь ходить ты? Разве не больно, когда он умирает, а ты еще ищешь в толпе знакомые глаза и, обознавшись, вдруг обжигаешь себя мыслью: его уже нет?

Чем больше Ксения раздумывала и говорила, тем меньше хотелось ей шутить, иронизировать, приземлять свое нечаянное признание и стереть удивление в юдинских глазах.

— А за ваш комбинат я ничуть не боюсь, — неожиданно для себя закончила она.

— Вот как? Разве он и не ваш тоже?

Ксения засмеялась.

— Ну что с ним может случиться, если вы сидите с женщиной, а думаете и говорите только о нем? Не знаю, залатаете вы его или реконструируете. Может, с лица земли сметете и построите новый. Не знаю. Но знаю, что он будет, пока есть похожие на вас. Только, пожалуйста, живите долго, очень вас прошу. Ведь действительно, пока вы ходите по земле, и я сильнее. И богаче…

Юдин подержал на Ксении задумчивый взгляд и залпом выпил свое вино.

— Да что вы в самом деле? — не на шутку рассердилась она. — Я произношу красивые монологи, а вы насупились, будто я вам строгача вкатила. Все. Больше ни слова от меня не услышите. — Ксения поднялась и решительно пошла между столиками. Пока Юдин одевался, пока курил в коридоре за толстой стеклянной дверью, Ксения — шалить так шалить! — черкнула несколько благодарных слов в серую тетрадь в полиэтиленовой обложке. Смуглое лицо за стойкой цвело от удовольствия, а две покупательницы с любопытством косились на танцующий почерк Ксении.