— Ничего. Ни сражений, ни госпиталей. Люди, с которыми я сражался плечом к плечу, для меня незнакомцы.

— Я помню одного солдата, который, очнувшись, был немного не в себе. Он не мог вспомнить бой, в котором получил рану. Но не помнить ничего о случившемся за два года… Это что-то невообразимое. Как такое могло произойти?

— Это вопрос вопросов. Врачи думали, что я мог получить сильный удар по голове, от которого потерял сознание… В прямом смысле. Судя по всему, я не приходил в себя несколько дней. У меня были и другие раны. Тяжелые раны. И шрамы. Но я понятия не имел, откуда они взялись. Я перестал помнить не только войну и свою службу. Я не помнил ничего. Мне наверняка сообщали о рождении племянника, но когда Вестклифф с семьей пришел меня навестить, появление племянника стало для меня громом среди ясного неба. Я думаю, именно тогда мои родственники осознали всю серьезность моего недуга. Все, о чем они сообщали мне в письмах, вылетело у меня из головы.

— Почему вы не рассказали мне об этом там, в саду? Или потом, когда мой отец уехал? Или…

— Мне было стыдно, Мерси. Мне и сейчас стыдно. Черт побери, что я за человек, если забыл то, что было для меня так важно? Я же был на войне! — Он рывком поднялся с кресла, превозмогая боль, в три шага преодолел расстояние до окна и приложил ладони к холодному стеклу. По крайней мере, теперь он мог кое-как опираться на больную ногу. Со временем она восстановится полностью. — Вместо последних двух лет у меня в памяти огромная черная дыра, наполненная пустотой. Я не знаю, оставался ли я человеком чести, не знаю, был ли в бою героем или показывал врагу спину, не знаю, скольких любил и как они выглядели. Что я чувствовал, когда убивал? Раскаивался я или торжествовал? Стал ли я мужчиной с характером, каким меня хотела видеть моя семья? Я не имею ни малейшего представления о том, каким я был солдатом. Каким человеком был. Уважали меня или презирали?

— Я даже не могу представить, как это страшно — утратить память. Но одно я знаю точно: вас не презирали. В разговорах вами всегда восхищались. Вы были доблестным воином.

Он резко повернулся и поймал ее взгляд.

— Мы с вами были близки. Да что там близки, у вас от меня ребенок! Но я даже не помню, чтобы целовал вас до того, как сделал это в библиотеке. Я думал, это поможет мне вспомнить… ваш вкус, ваш запах, шелковистость вашей кожи, звук вашего вздоха… Но ничего не произошло. Вы упрекаете меня в том, что я рассматриваю вас. Но я ищу хоть что-то знакомое. Я не помню, как вы выглядите под одеждой. Прости меня, Господи, если я повел себя с вами как жеребец!

— Нет! — Мерси вскочила с кресла так порывисто, что оказалась прямо в его руках. Она коснулась его щеки, заглянула в голубые глаза. — Вы не должны мучить себя тем, что ничего не помните обо мне. О нашей единственной ночи… То была лучшая ночь в моей жизни. — Она нежно провела пальцами по его скуле, по подбородку, по мертвой плоти шрама.

Он понял, что она прикасалась к шраму, потому, что кончики ее пальцев скользнули по живой коже вокруг него. Почему она не может вот так же нащупать мертвые воспоминания? Почему не может воскресить их?

— В ту ночь я полюбила вас, — тихо промолвила она. — Вот почему я оставила Джона. Вот почему обрекла себя на стыд и унижение. Потому что он ваш, ваша частичка, и вы — частичка его. Я не могла бросить его, не могла расстаться с единственным человеком, который связывал меня с вами.

Но любил ли ее Стивен? Или она была просто одной в череде многих? Какие чувства он испытывал к ней? Даже признавшись в недуге, он не мог ее спросить об этом, не мог унизить ее еще больше заявлением о том, что не имеет понятия, чем она была в его жизни.

— Не волнуйтесь, — сказала она так, будто прочитала его мысли. — Я же понимаю, вы не помните, чем я была для вас. Но это не означает, что мы не можем начать все заново, правда?

Он думал, что она будет бояться его, но она боялась за него! Он ожидал, что она отвергнет его, но она его приняла. Он думал, что она придет в ужас, узнав, что он превратился в человека, сомневающегося в своем прошлом, но она открыла ему объятия.

Если он не любил ее, то, черт возьми, зря.

— О Джон, я плохая, плохая! — причитала Мерси спустя несколько часов, укачивая Джона после кормления.

Откуда у герцогини взялась колыбель, для нее не имело никакого значения. Мерси была благодарна ей за это, но сейчас ее мысли занимало другое, действительно важное.

Они со Стивеном поужинали наедине. Разговаривали о пустяках: о детстве, которое у нее прошло в Шрусбери, а у него здесь, в Грантвуд Мэноре. О Лондоне. О театрах и о любимых парках. Он рассказал ей о своем старшем брате, графе Вестклиффе. О том, что они никогда не были близки, но он все равно уважал и уважает его. О младшем брате Айнсли, который все время заставлял его чувствовать себя ребенком.

— Думаю, мне служба в армии представлялась хорошим способом им что-то доказать. Не знаю, получилось ли.

Это был единственный раз, когда он упомянул недавнее прошлое. Она не стала его расспрашивать.

Временами воцарялась тишина, нарушаемая лишь позвякиванием серебра о фарфор да тиканьем часов на каминной полке.

В эти минуты он рассматривал ее так внимательно, что она разволновалась бы, если бы не знала, что он ничего о ней не помнит. Наверное, он все пытался понять, чем она привлекла его. Несколько раз она чуть не рассказала ему о том, что их соединило в Ускюдаре.