Меня раздражает стремление всех подравнять, найти раз и навсегда залитованное определение. Похвально, что мне без устали ищут место в общем строю, но мы все в той шеренге разные. Это проще всего – сказать, что актер Басов – комик. Оттого, что я играю выпукло, ярко, смешно? Но мой смех – всегда со слезой в уголке глаз, с грустью в глубине зрачков и в сердце. Я – гамма, в которой есть и мажорный, и минорный строй. И в жизни мои шутки, мой юмор – не потому, что я «жизнерадостный идиот», а потому, что это – тоже инструмент общения. Веселому и легкому человеку проще найти путь к чужой душе, и если не сделать ее союзником, то хотя бы не превратить во врага. Я не могу похвастаться большим количеством врагов, я даже не помню, чтобы они у меня были. Мне покровительствовали, мне помогали, мною порою пользовались, но я не помню, чтобы воевал с кем-то за себя. В моей жизни всегда были друзья – настоящие, верные, принимавшие все мое и во мне как есть, без ограничений и регламента. Я благодарен им, и им старался отвечать радостью. Хотя, конечно, не всегда это так получалось.

Какая-то странность – все считали меня успешным и ангажированным. Как будто не задвинули на полку «Метель» из-за того, что в ней играл Олег Видов, рискнувший еще в те времена подписать контракт с «вражеской» киностудией. Словно не было шквала сокрушительных рецензий после «Нейлона», когда на меня «навалился» инфаркт. И наверное, все думают, что пробить разрешение на съемку и показ снятого фильма по булгаковским «Дням Турбиных» – этому почти незавуалированному анти-«Бегу» – так просто, что каждый бы это сумел. И «Факты минувшего дня» мне достались с не меньшей кровью, чем «Битва в пути» или «Тишина». Может быть, всех сбивала с толку моя публичная жизнерадостность? Или сегодня в залихватском отрицании прошлого вы не видите, что в любом жанре я говорил о вечном?

Я всю жизнь искал для экрана героя, и даже если «приглашал» его «сойти с книжной полки», то все равно это был м о й герой, в котором воедино собирались черты поколения. Меня всегда интересовали люди значительные, событийные, но умевшие оставаться людьми, у которых были нормальные человеческие «слабости», – они были открыты для любви и знали цену мучительным сомнениям в своей правоте. И этим были мне близки.

Мне часто говорили – то, что вы сняли, далеко от того, что вы, как режиссер, декларировали. Так ведь я для того и оповещал вас заранее, чтобы вы увидели то, что я хотел показать, а не то, что вы ждали увидеть. Я мечтал, чтобы люди, писавшие о моих фильмах, для начала научились дышать со мной в резонанс, приняли мои слова на веру и разглядели их воплощение в том, как я переработал сюжет, укрупнил характеры. И т. д., и т. п. Я не говорю, что мое одиночество вселенское, я понимаю, что это – издержки профессии. У нас больше сопутствующих и сочувствующих, чем сопонимающих. И может, поэтому я больше шучу, чем делюсь сокровенным. Мне проще показать репризу, чем объяснять. Друзьям это практически не надо, они – свои, и говорят на одном языке. А зритель, как говорят, голосует ногами, и на эту форму общения с ним мне трудно пожаловаться.

Зритель свою любовь отдавал мне сполна. Я любил эти встречи в поездках по стране – этот зал, послушный и слушающий. И только не говорите мне ничего о славе – слава это прекрасно. Это твое следующее дыхание после последнего, это твои вечные электрические батареи. Искусство не может жить без поклонников, и не важно, сколько их – двое или двести пятьдесят миллионов. Второе – лучше, но я рад всем, каждому. И поэтому всегда перед зрителем чувствую себя тем двухлетним дебютантом, который еще ничего не понимал в театре, в жизни, но чувствовал энергетическую волну, идущую из зала, – волну обожания и восторга. Со временем я научился управлять этой стихией всенародной любви, но самые счастливые мгновения – когда меня узнавали дети, когда подружки моей юной внучки, хихикая, рассматривали меня и что-то потом обсуждали в своей комнате – они говорили обо мне. И это счастье.

И не стоит переживать, что я не успел написать мемуары. Я не хотел их писать. Во-первых, потому что мемуары – это итог, а я себя итожить не хочу. Не буду. Я хотел бы уйти живым, а не после того, как люди, прочитавшие мои мемуары, решат, что это предсмертные записки. Я не зову смерть, не жду ее, мы разминулись с ней тогда, и сейчас из всех возможных встреч эта – самая нежеланная. И – есть еще «во-вторых». То, что воспоминания должны быть написаны от лица – чьего, я еще не решил, и, наверное, уже не успею.

Мне бы хотелось, чтобы их наговорил маститый режиссер – мэтр, прагматик и философ, который знает рецепты идеального кино, кино для зрителя, а не для критиков. Этот режиссер должен будет говорить очень взвешенно, емко, время от времени «выбрасывая» афоризмы и сведя все проблемы эпохи до правильных тезисов. Мастер слова и властелин аудитории, он умело приблизил бы ее к себе, чуть приоткрыв себя и свое прошлое, но сохранил дистанцию, оставшись Учителем и Пророком.

А может быть, автором мемуаров стал бы актер и, не раскрывая всех тайн, сыграл бы в лицах всех своих героев и незаметно – самого себя. А читатель – вчерашний зритель – погрузился в разгадку этого ребуса. Представляете, сколько удовольствия доставило бы каждому отыскать соответствия из меня реального во мне экранном. Я не думаю плохо о зрителе – я сочиняю. Потому что все время придумываю образ – делаю наброски, прочерчиваю контуры, подбираю детали, обживаю – и потом очень долго прихожу в себя и не могу разделиться.

Почему-то думают, что во всем виновата моя потаенная мечта лицедейства. Я не считаю мое актерство проблемой или поводом для серьезных выводов. Это часть моей природы, мой талант, и я люблю играть. Наверное, если бы я сочинил какой-то авантюрный сюжет с архивистом, историком, я бы действительно принялся за мемуары, чтобы сделать из них кинофильм. И тогда все равно то, что составляет обычное наполнение хроники, ушло бы под нож. Потому что, как режиссер, я всегда оставлял только важное, только главное, самое-самое, и гордился умением «резать с плеча».

И конечно, какие же это воспоминания без покаяния! Я бы рад, да предмет разговора банальный. Жены называли это «болезнью» и даже лечили меня, только врач стала скорее мне другом, чем я для нее пациентом. Друзья употребляли определение «болезнь» в других целях, говоря об инсульте и моей вынужденной неподвижности. Я предпочитаю короткое «пил». И хочу, чтобы все понимали, – я не небожитель, я нормальный, и доказывать это смешно. Разница в том, что, когда пьет и гуляет сосед, он – сосед, алкоголик и бабник. Для известных людей совершенно другая шкала. И тогда ты становишься «монстром». Словно ты и в самом деле сделан из другого теста, и тебе не надо утопить страх, горе разлуки, просто снять неимоверную усталость и отключить «горящие» от перенапряжения мозги и душу. Может быть, проблема в том, что я все – и это в том числе – делал заметнее других или просто был ярче. Тихони всегда производят более благоприятное впечатление, и их пороки менее слышны.