Татьяна Ивановна поправила одеяло, укрывавшее спину и плечи Алексея Рейнгардта. Он лежал на боку с обложенной подушками, поджатой, подвязанной бинтами к груди ногой. Она всмотрелась в его закрытые глаза, вздохнула и села рядом. Кювета со шприцами стояла на медленно горящей спиртовке. Почему-то Татьяна Ивановна была уверена, что именно сегодня, именно в её дежурство Алёша откроет глаза и тогда надо будет всё сделать быстро, иначе, если только он почувствует ту боль, которая в нём сидит, он умрёт. Этой боли никто не выдержит.

Татьяна Ивановна всё вокруг себя видела. Она видела, как на неё смотрит только что вышедший из палаты доктор Курашвили. Она помнила его с самой февральской осады в Осовце, но ещё тогда, когда познакомилась с этим замечательным доктором, то уже точно знала, что это не первая встреча, а когда была первая, она не могла вспомнить.

Она вокруг себя всё слышала, особенно ужасные мужские тихие с присвистом выдохи, когда она появлялась в окопах. Ей приходилось переодетой ползать по полю боя и вытаскивать раненых. Но нельзя же ползать по земле, по грязи или снегу в том, в чём она ходила в госпиталь, невозможно, ну не в юбках же туда-сюда елозить ногами. Поэтому она надевала солдатские штаны и рубаху, она сама сняла их с убитого, отстирала, отгладила, и сейчас они уже такие застиранные и заглаженные. К ботинкам научилась подматывать обмотки, сама сшила манишку, белую с красным крестом, чтобы раненые в поле видели, кто к ним ползёт, и не стрельнули, и на голову сшила короткую накидку, тоже с крестом, совсем маленьким, потому что германцы стреляли по этим крестам очень метко. Когда она перед боем появлялась в окопе в таком наряде, то у себя за спиной слышала много, но даже не оглядывалась, чтобы не увидеть лиц. Она их ещё увидит на поле боя, когда они будут не шептаться, а в полный голос звать: «А-а-а! Кто-нибудь! Ко мне-е! Спасите! Санита-ар!» Никто же не виноват, что до ранения мужчина – это мужчина, а после ранения он – раненый. Раненым она помогала. Мужчинам не помогала и ловила на себе все взгляды, как любая женщина, но эти взгляды только смешили её. А Курашвили ещё заставлял копаться в памяти, однако кроме Осовца она не могла его ни в каких других обстоятельствах своей жизни вспомнить. И всё же он был для неё какой-то другой, не как остальные. Она старалась его потаённых взглядов избегать, поэтому сама всегда была с ним открыта. Другое дело Алексей Рейнгардт – Алексис, Алёша. Он был помолвлен с подругой Татьяны Ивановны, и Татьяна Ивановна, чтобы не помешать их счастью, сделала вид, что из-за какой-то ерунды обиделась и с подругой рассталась.

Сейчас Алёша лежал перед ней, и Татьяна Ивановна знала, что она должна сделать, если он придёт в себя. Она должна его выходить ради подруги и сгладить свою невольную вину. Она тайно любила Алексея Рейнгардта, но об этом никто не знает. Нерасшифрованным туманом само по себе в её душе жило чувство, она не пыталась в нём разобраться, оно было для неё естественным, как для женщины ощущение материнства… разве женщина пытается разобраться, что такое для неё материнство? Раз женщина любит, значит, существует материнство. Существует, и всё!

Если есть женщина, значит, есть и чувство.

Она ждала знака, что дрогнут пальцы Алексея или дрогнут веки.

И вдруг вспомнила фигуру только что вышедшего из палаты Курашвили, он как-то неловко прижал к груди томик Чехова. А этот томик, она его узнала… Боже мой!.. Ей подарил поручик… или подпоручик… как же его фамилия? Нет… она не помнила фамилии того раненого молодого офицера, который подарил ей этот томик и не заметил, что испачкал его кровью, а потом умер.

Она стала переливать кипяток в кювету со шприцами и радовалась тому, что вот только что свалился камень с её души, и она вспомнила, когда первый раз увидела Курашвили. Она вспомнила стоящие три фигуры на снегу, одна фигура её дядюшки, вторая коменданта санитарного поезда, и там же стоял доктор Курашвили…

Вдруг она услышала стон…

Она обернулась и увидела, что Рейнгардт на неё смотрит, у него были расширенные глаза, оскаленные зубы, и он тянул руки к подвязанной согнутой ноге. Это и было то страшное, чего нельзя было допустить, – если он освободит ногу и выпрямит, то наружу хлынет кровь, и тогда ему останется жить несколько минут. Татьяна Ивановна бросилась к кровати, схватила руки Рейнгардта и стала кричать во весь голос.

Они кричали оба.

Ещё было утро, врачи и фельдшеры обходили раненых, и все быстро собрались вокруг Рейнгардта. Перевозить в операционную было некогда и нельзя – оперировать надо прямо здесь. Фельдшера и санитары стали носить инструменты и медикаменты. Прибежал Курашвили, он так и не заснул и услышал про переполох. Санитары держали руки Рейнгардта, один удерживал согнутой ногу, фельдшеры приготовили гору тампонов, Татьяна Ивановна смывала спиртом руки хирургу, а Курашвили уже накинул на нос и оскаленный рот Рейнгардта ватную маску, намоченную эфиром. Рейнгардт закусил её, рычал и через несколько секунд затих.

Операция была короткой, пуля сидела неглубоко и затыкала собой артерию, поэтому, когда хирург извлёк пулю, дело было только за тем, чтобы быстро зашить рану и не дать вытечь много крови.

Рейнгардта перебинтовали и привязали руки к кровати.

Когда извлечённая пуля, брякнув, укаталась в кювете, Татьяна Ивановна вздохнула, и ей показалось, что только что кончилась охота на маленького, злобного и очень опасного зверька. Она обвела взглядом всех. Хирург и фельдшера стаскивали с себя повязки, Алексей Рейнгардт лежал на спине, над ним стоял доктор Курашвили, и Татьяне Ивановне показалось, что Рейнгардт похож на рыцаря Айвенго, а измождённый бессонными ночами Курашвили на смерть. Но всё было наоборот, это в Рейнгардте только что сидела затаившаяся смерть, а Курашвили и ещё четверо её изгнали.

Поручик Рейнгардт оброс курчавой бородкой и действительно был похож на средневекового рыцаря. Татьяна Ивановна смотрела на него, сквозь него, не в силах освободиться от тех образов, которые только что пришли. Она мотнула головой, ещё раз вздохнула и села на табурет: «Черт возьми эту войну! Это всё она!»

Все вышли. С Татьяной Ивановной в палате остался санитар, на тот случай, если раненый вдруг очнётся после наркоза и попытается пошевелиться.

И Курашвили понял, что и на этот раз ему не удастся открыться перед Татьяной Ивановной. Он похлопал себя по карманам и решил, что выпьет спирту и тогда точно заснёт.

Подполковник Вяземский принимал полк.

Ротмистр Дрок выстроил пять эскадронов, учебную команду и обоз. Перед серединой полка были приготовлены аналой и молебный столик. Раздались команды: «Шашки в ножны! Трубачи на молитву! На молитву, шапки долой!»

На правом фланге № 1-го эскадрона у знамени замерли трубачи. На левом фланге возглавлял обоз ветеринарный врач: в два ряда построились фельдшера, кузнецы, седельники, конюхи и все остальные до последнего человека. В строю отсутствовал № 2-й эскадрон и врач Курашвили, за ним отправили трёх драгун и санитарную двуколку.