Он нашарил в кармане мелочь, взглянул на люстру, висящую на цепочках, и подбросил вверх полдоллара; монета, звякнув, упала в чашу люстры. Из горсти монеток Стар выбрал затем четвертак.

Ла Борвиц уныло наблюдал; он знал привычку Стара подбрасывать монеты и знал, что сроки истекают. Воспользовавшись тем, что в эту минуту никто на него не смотрел, Ла Борвиц вдруг вскинул руки, укромно покоившиеся под столом, – высоко взметнул ладони в воздух, так высоко, что, казалось, они оторвались от запястий, и снова поймал, опустил, спрятал. После чего Ла Борвиц приободрился. К нему вернулось самообладание.

Один из сценаристов тоже вынул из кармана мелочь; затем согласовали правила игры. „Монета должна упасть в люстру, не задев цепочек. А то, что упало задев, идет в добычу бросившему чисто“.

Игра продолжалась минут тридцать, участвовали все, кроме Боксли – он сел в сторонке и углубился в сценарий – и кроме секретарши, которая вела счет выигрышам. Она прикинула кстати суммарную стоимость времени, потраченного четырьмя участниками на игру, – получилась цифра в тысячу шестьсот долларов. В конечном итоге в победители вышел Ла Борвиц: выиграл пять долларов пятьдесят центов. Швейцар принес стремянку и выгреб монеты из люстры.

Вдруг Боксли громко заговорил:

– При таком сценарии фильм шлепнется.

– Что-что?

– Это не кинематограф.

Они пораженно глядели на него. Стар спрятал улыбку.

– Явился к нам знаток кинематографа! – воскликнул Ла Борвиц.

– Красивых речей много, но нет остроты ситуаций, – храбро продолжал Боксли. – Вы ведь не роман все-таки пишете. И чересчур длинно. Мне трудно выразиться точней, но чувствую – не совсем то. И оставляет равнодушным.

Он возвращал им теперь все усвоенное за три недели. Стар искоса, сторонним наблюдателем, следил за ними.

– Число персонажей надо не уменьшить, – говорил Боксли, – а увеличить. В этом, по-моему, главное.

– Суть в этом, – подтвердили сценаристы.

– Да, суть в этом, – сказал Ла Борвиц.

– Пусть каждый персонаж поставит себя на место другого, – продолжал Боксли, воодушевленный общим вниманием. – Полицейский хочет арестовать вора и вдруг видит, что у них с вором совершенно одинаковые лица. Надо повернуть именно этой гранью. Чтобы фильм чуть ли не озаглавить можно было: „Поставь себя на мое место“.

И неожиданно все снова взялись за дело, поочередно подхватывая эту новую тему, как оркестранты в горячем джазе, и резво ее разрабатывая. Возможно, уже завтра этот вариант будет отброшен, но на сегодня жизнь вернулась. И столько же благодаря подбрасыванию монет, сколько подсказке Боксли. Стар возродил нужную для дела атмосферу; начисто отказавшись от роли понукателя-погонщика, он затеял вместо этого забаву, – действуя и чувствуя себя, и даже внешне выглядя минутами как мальчуган-заводила.

На прощанье Стар хлопнул Боксли по плечу – это был намеренный жест поощрения и дружбы. Уходя к себе, Стар не хотел, чтобы прочие сообща набросились на Боксли и в какие-нибудь полчаса сломили его дух.

В кабинете Стара дожидался доктор Бэр. Врача сопровождал мулат с большим чемоданом – переносным кардиографом. Стар окрестил этот прибор „разоблачителем лжи“. Стар разделся до пояса, и еженедельное обследование началось.

– Как самочувствие все эти дни?

– Да как обычно, – ответил Стар.

– Работы по горло? А высыпаешься?

– Нет, сплю часов пять. Если лягу рано, просто лежу без сна.

– Принимай снотворное.

– От желтых таблеток в голове муть.

– Принимай в таком случае две красные.

– От красных кошмарные сны.

– Тогда принимай по одной обоих видов – желтую, затем красную.

– Ладно, попробую. Ну, а ты как?

– Я-то себя не изнуряю, Монро. Я берегу себя.

– Нечего сказать, бережешь. Всю ночь, бывает, проводишь на ногах.

– Зато потом весь день сплю.

Десятиминутная пауза, затем Бэр сказал:

– Как будто неплохо. Давление повысилось на пять делений.

– Это хорошо, – сказал Стар. – Ведь хорошо же?

– Да, хорошо. Кардиограммы проявлю вечером. Когда же мы поедем вместе отдыхать?

– Надо будет как-нибудь, – сказал Стар беспечно. – Вот разгружусь чуточку – месяца через полтора.

Бэр взглянул на него с неподдельной симпатией, которой проникся за все эти годы.

– В тридцать третьем ты дал себе трехнедельную передышку, – напомнил он. – Короткий перерыв, и то стало лучше.