– Поедем вечером обедать, – предложил он. – Все будут думать, что я ваш отец, ну и пусть.

– Я обожаю поседелых, – заверила я. – Мужчина должен подпираться костылем, а иначе это просто детское амурничанье.

– А много у вас было амурничанья?

– Достаточно.

– Люди влюбчивы и разлюбчивы, цикл то и дело повторяется, да?

– Примерно каждые три года, по словам Фанни Брайс. Я в газете на днях читала.

– Не пойму, как у людей так ловко это получается. Но приходится верить глазам. Причем каждый раз у всех у них такой убежденно-влюбленный вид. И вдруг убежденность исчезает. А потом заново является.

– Вы слишком закопались в свои фильмы.

– И неужели во второй, и в третий, и в четвертый раз эта убежденность не слабеет?

– Напротив, крепнет, – сказала я. – Каждая новая влюбленность всегда убежденнее предыдущей.

Над этими словами он подумал и как будто согласился с ними.

– Пожалуй, что так. Каждая новая всегда убежденней.

Тон его не понравился мне, и я вдруг поняла, что он очень тоскует.

– Прямо наказание, – сказал он. – Скорей бы прошло и ушло.

– Ну зачем вы! Просто партнерша попалась не та.

Тут доложили, что явился Бриммер – коммунист, – и я разлетелась к дверям его встречать, поскользнулась на одном из ковриков-паутинок и чуть-чуть не угодила ему в объятия.

Он был приятной внешности, этот Бриммер, – слегка смахивал на Спенсера Трейси, но лицо тверже, осмысленнее, выразительней. Глядя, как они со Старом улыбаются, обмениваются рукопожатием и принимают боевую стойку, я невольно подумала, что такую собранность, готовность к борьбе редко встретишь. С этой минуты они нацелили внимание друг на друга; конечно, оба были со мной любезны дальше некуда, но интонация у них сама собой делалась «облегченней», когда они обращались ко мне.

– Что это вы, коммунисты, затеяли? – начал Стар. – Всю мою молодежь сбили с толку.

– Верней, вывели ее из спячки, – сказал Бриммер.

– Сперва мы пускаем полдюжины русских на студию – изучать ее в качестве образцовой, понимаете ли, кинофабрики, – продолжал Стар. – А вслед за тем вы принимаетесь разрушать ту целостность, то единство, которое как раз и делает студию образцовой.

– Единство? – переспросил Бриммер. – То бишь пресловутый «Дух Фирмы»?

– Да нет, – мотнул головой Стар. – Удар ваш явно направлен на меня. На прошлой неделе ко мне в кабинет пришел сценарист – неприкаянный пьяница, давно уже на грани алкогольного психоза – и стал меня учить, как работать.

– Ну, вас, мистер Стар, не очень-то поучишь, – улыбнулся Бриммер.

От чая не отказался ни тот, ни другой. Когда я вернулась, Стар рассказывал уже что-то забавное о братьях Уорнер, и Бриммер тоже посмеивался.

– А в другой раз пригласили братья Уорнер русского хореографа Баланчина поставить танцы братьям Риц. И Баланчин запутался во всех этих братьях. Все ходил и повторял: «Никак не затанцуют у меня братья Уорнер».

Беседа, кажется, шла по спокойному руслу. Бриммер спросил, почему продюсеры не оказывают поддержки Лиге борьбы против нацизма.

– Из-за вас, – ответил Стар. – Из-за того, что вы мутите сценаристов. В конечном счете, вы зря только время на них тратите. Они как дети – даже в спокойные времена им не хватает деловой сосредоточенности.

– Они в вашем бизнесе на положении фермера, – не горячась, возразил Бриммер. – Фермер растит хлеб, а праздник урожая – для других. У сценариста на продюсера та же обида, что у фермера на горожанина.

Я задумалась о том, все ли между Старом и той девушкой кончено. Позже, стоя с Кэтлин под дождем на грязной авеню Голдвина, я услышала от нее, как все тогда случилось (встреча Стара с Бриммером состоялась всего через неделю после телеграммы). Кэтлин ничего не могла сделать. Американец сошел с поезда, точно с неба свалился, и потащил ее регистрироваться, ни капельки не сомневаясь, что она именно этого хочет. Было восемь утра, и Кэтлин была в таком ошеломлении, что думала лишь о том, как бы дать телеграмму Стару. В теории можно, конечно, затормозив на трассе, объявить: «Послушай, я забыла сказать – я тут встретила одного человека». Но трасса эта была проложена Американцем с таким усердием, с такой уверенностью, такие он усилия потратил и так радовался теперь, что Кэтлин повлекло за ним неотвратимо, как вагон, когда вдруг стрелка переведена с прежней колеи. Американец смотрел через стол, как она пишет телеграмму, и Кэтлин на одно надеялась – что вверх ногами прочесть текст он не сумеет…

Когда я снова вслушалась в разговор, от бедных сценаристов оставались уже рожки да ножки, – Бриммер позволил себе согласиться с тем, что они народ «шаткий».

– Они не годятся руководить делом, – говорил Стар. – Твердую волю ничем не заменишь. Иногда приходится даже проявлять твердость, когда сам ее вовсе не ощущаешь.

– И со мной такое бывало.

– Приходится решать: «Должно быть так, а не иначе», хотя сам в этом далеко не уверен. У меня ежедневно случаются ситуации, когда, по существу, нет убедительных резонов. А делаешь вид, будто есть.

– Всем руководителям знакомо это чувство, – сказал Бриммер. – И профсоюзным, и тем более военным.

– Вот и в отношении Гильдии сценаристов пришлось занять твердую позицию. Я вижу здесь попытку вырвать у меня власть, а все, что я готов дать сценаристам, – это деньги.

– Некоторым сценаристам вы и денег даете крайне мало. Тридцать долларов в неделю.

– Кому же это? – удивленно спросил Стар.

– Тем, кто посерее, кого легко заменить.

– У меня на студии таких ставок нет, – сказал Стар.