– Я снова сделаю перерыв.

„Нет, не сделает“, – подумал Бэр. Когда еще жива была Минна, Бэру удалось с ее помощью добиться нескольких коротких передышек, – и в последнее время Бэр потихоньку выяснял, кто из друзей ближе Стару, кто смог бы увезти его на отдых и удержать от возвращения. Но почти наверняка все это будет бесполезно. Он уже скоро умрет. Определенно, больше полугода не протянет. Что же толку проявлять кардиограммы? Таких, как Стар, не уговоришь бросить работу, лечь и заняться созерцанием небес. Он не задумываясь предпочтет смерть. Хоть он и не признается, но в нем четко заметна тяга к полному изнеможению, до которого он уже и прежде доводил себя. Усталость для него не только яд, но и успокоительное лекарство; работая хмельной от устали, он явно испытывает тонкое, почти физическое наслаждение. Бэр в своей практике уже встречался с подобным извращением жизненной силы – и почти перестал вмешиваться. Ему удалось излечить одного-двух, но то была бесплодная победа: пустая оболочка спасена, дух мертв.

– Ты держишься молодцом, – сказал он Стару.

Взгляды их встретились. Знает ли Стар? Вероятно. Однако не знает, когда – не знает, как уже мал срок.

– Держусь – вот и славно. Большего не требую, – сказал Стар.

Мулат кончил укладывать кардиограф.

– Через неделю в это же время?

– Ладно, Билл, – сказал Стар. – Всего хорошего.

Когда дверь за ними закрылась. Стар включил диктограф. Тотчас же раздался голос секретарши:

– Вам знакома мисс Кэтлин Мур?

– А что? – встрепенулся он.

– Мисс Кэтлин Мур у телефона. Она сказала, что вы просили ее позвонить.

– Черт возьми! – воскликнул он, охваченный и гневом и восторгом. (Пять дней молчала – ну разве так можно!) – Она у телефона?

– Да.

– Хорошо, соединяйте.

И через секунду он услышал ее голос совсем рядом.

– Вышли замуж? – проворчал он хмуро.

– Нет, еще нет.

В памяти очертился ее облик; Стар сел за стол, и Кэтлин словно тоже наклонилась к столу – глаза вровень с глазами Стара.

– Что значат эти загадки? – заставил он себя снова проворчать. Заставил с трудом.

– Нашли все же письмо? – спросила она.

– Да. В тот же вечер.

– Вот об этом нам и нужно поговорить.

– Все и так ясно, – сказал он сурово. Он наконец нашел нужный тон – тон глубокой обиды.

– Я хотела послать вам другое письмо, но не написалось как-то.

– И это ясно.

Пауза.

– Ах, нельзя ли веселей! – сказала она неожиданно. – Я не узнаю вас. Ведь вы – Стар? Тот самый, милый-милый мистер Стар?

– Я не могу скрыть обиды, – сказал он почти высокопарно. – Что пользы в дальнейших словах? У меня, по крайней мере, оставалось приятное воспоминание.

– Просто не верится, что это вы, – сказала она. – Не хватает лишь, чтобы вы пожелали мне счастья. – Она вдруг рассмеялась. – Вы, наверно, заготовили свои слова заранее? Я ведь знаю, как это ужасно – говорить заготовленными фразами…

– Я мысленно уже простился с вами навсегда, – произнес он с достоинством; но она только опять рассмеялась этим женским смехом, похожим на детский – на односложный ликующий возглас младенца.

– Знаете, – сказала она задорно, – в Лондоне было как-то нашествие гусениц, и мне в рот упало с ветки теплое, мохнатое… А теперь слушаю вас, и у меня такое же ощущение.

– Прошу извинить, если так.

– Ах, да очнитесь же, – взмолилась Кэтлин. – Я хочу с вами увидеться. По телефону не объяснишь. Мне ведь тоже было мало радости прощаться.

– Я очень занят. Вечером у нас просмотр в Глендейле.

– Это надо понимать как приглашение?

– Я еду туда с Джорджем Боксли, известным английским писателем. – И тут же отбросил напыщенность: – Вы хотели бы пойти?

– А мы сможем там поговорить? Лучше вы заезжайте оттуда ко мне, – подумав, предложила она. – Прокатимся по Лос-Анджелесу.

Мисс Дулан подавала уже сигналы по диктографу – звонил режиссер со съемок (только в этом случае разрешалось вторгаться в разговор). Стар нажал кнопку, раздраженно сказал в массивный аппарат: «Подождите».

– Часов в одиннадцать? – заговорщически предложила Кэтлин.

Это ее «прокатимся» звучало так немудро, что он тут же бы отказался, если бы нашлись слова отказа, но мохнатой гусеницей быть не хотелось. И неожиданно обида, поза – все отступило, оставив только чувство, что как бы ни было, а день приобрел завершенность. Теперь был и вечер – были начало, середина и конец.

Он постучал в дверь, Кэтлин отозвалась из комнаты, и он стал ждать ее, сойдя со ступенек. У ног его начинался скат холма. Снизу шел стрекот газонокосилки – какой-то полуночник стриг у себя на участке траву. Было так лунно, что Стар ясно видел его в сотне футов ниже по склону; вот он оперся, отдыхая, на рукоятку косилки, прежде чем снова катить ее в глубину сада. Повсюду ощущался летний непокой – было начало августа, пора шальной любви и шалых преступлений. Вершина лета пройдена, дальше ждать нечего, и люди кидались пожить настоящим, – а если нет этого настоящего, то выдумать его.