в особую значительность свою.

Благословен художник сумасбродный,

свою скульптуру с маху раздробя,

голодный и холодный, — но свободный

от веры унизительной в себя.

4 Е. Евтушенко

непонятным поэтам

Я так завидовал всегда

всем тем,

что пишут непонятно,

И ЧЬЯ стихи,

как полупятна

из полудыма-полульда.

Я формалистов обожал,

глаза восторженно таращил,

а сам трусливо избежал

абракадабр

и тарабарщин.

Я лез из кожи вон

в борьбе

со здравым смыслом, как воитель,

но сумасшедшинки в себе

я с тайным ужасом не видел.

Мне было стыдно.

Я с трудом

над сумасшедшинкою бился.

Единственно,

чего добился, —

вся жизнь —

как сумасшедший дом.

И я себя, как пыткой, мучил —

ну в чем же я недоборщнл

и ничего не отчубучил

такого,

словно: «дыр... бул... щнр...»?

О, непонятные поэты!

Единственнсйшие предметы

белейшей зависти моей...

Я —

из понятнейших червей*

Ничья узда вам не страшна,

вас в мысль никто не засупонил,

и чье-то:

«Ничего не понял...» —

вам слаще мирра и вина.

Творцы блаженных непонитиц,

поверх сегодняшних минут

живите,

верой наполняясь,

что вас когда-нибудь поймут.

Счастливцы!

Страшно, между тем,

быть понятым, но так превратно,

всю жизнь писать совсем понятно,

уйдя непонятым совсем...

первый день поэзии

А первый День поэзии —

он был

в том перевальном —

пятьдесят четвертом,

когда на смену словесам затертым

слова живые встали из могил,

а новые великие слова

ходить учились,

но едва-едва.

Тот не взлетел,

кто по полу не ползал,

и новые слова,

в кости тонки,

себе носы расквашивали об земь,

но вдруг взлетели,

сбросив «ползунки»...

Был праздник тот придуман Луговским.

Хвала тебе,

красавец-бровеносец!

Поэзия,

на приступ улиц бросясь,

их размывала шквалом колдовским.

Кто временем рожден —

рождает время.

Цветы,

летя,

хлестали по лицу,

и маг ^зины книжные ревели:

«На у-ли-цу!»

Я помню, в магазине книжном Симонова

сквозь двери люди перли напролом,

и ред! ими в то время мокасинами

он, растерявшись,

хрупанул стеклом.

А что .у меня было, кроме глотки?

Но молодость не ставилась в вину,

и я тычком лукошшского локтя

был вброшен и в эпоху,

и в страну.

Л ИЗ ТОЛПЫ,

совсем неприрученно,

зрачками азиатскими кося,

смотрели с любопытством татарчонка

безвестной Лхмадулиной глаза.

Когда и нам поставят люди

памятники,

пусть не считают,

что мы были — паиньки.

В далекую дофпрсовскую эру

читали мы

и площади,

и скверу.

Еще не поклонялись Глазунову,

а ждали слова —

слова грозового.

Карандаши ломались о листочки —

студенты,

вчетвером ловя слова,

записывали с голоса по строчке,

и по России шла гулять строфа.

Происходило чудо оживанья

доверия,

рожденного строкой.

Поэзию рождает ожиданье