Стол был накрыт а-ля фуршет, как тогда не водилось, и несмотря на то, что виктрола наигрывала танго и фокстроты, никто не танцевал, и немногие гости напряжённо жались по стенам с тарелками, на которых почти нетронуто лежали фаршированные куриные гребешки, гурийская капуста и сациви без косточек, доставленные прямо из «Арагви» под личным наблюдением похожего на пенсионного циркового гиревика великого Лонгиноза Стожадзе.

– Ну почему никто не танцует?
– с натянутой весёлостью спрашивала хозяйка, пытаясь вытащить за руку хоть кого-нибудь в центр комнаты.

Но пространство в центре оставалось пустым, как будто там стоял неожиданно возникший «сам», нахохлясь, как ястреб, в пальто с поднятым воротником, и с полей его низко надвинутой шляпы медленно капали на паркет бывшие снежинки, отсчитывая секунды наших жизней.

Через много лет, после того, как человека-ястреба расстреляли, она (по ныне полузабытому выражению) «сошлась» с валютчиком Рокотовым, который затем тоже был расстрелян.

Так, размахивая клеёнчатым портфелем, московская школьница вошла в историю из-за своих слегка толстых ног - не чересчур, но именно слегка.

Семьдесят,

если я помню,

седьмой.

Мы на моторках

идём Колымой.

Ночь под одной из нечаянных крыш. А в телевизоре -здрасьте!
– Париж.

Глаза протру -

я в своём ли уме:

«Неделя Франции» на Колыме!

С телеэкрана глядит Азнавур

на общежитие -

бывший БУР9.

И я пребываю в смертельной тоске, когда над зеркальцем в грузовике колымский шофёр девятнадцати лет повесил убийцы усатый портрет, а рядом -

плейбойские гёрлс голышом, такие,

что брюки встают шалашом.

«Чего ты, папаша,

с прошлым пристал?

Ты бы мне клёвые джинсы

достал.»

Опомнись,

беспамятный глупый пацан, -колёса по дедам идут, по отцам.

Колючая проволока о былом

напомнит,

пропарывая баллон.

В джинсах любых

далеко

не уйдёшь,

ибо забвенье истории -ложь.

Тот, кто вчерашние жертвы забудет, может быть,

завтрашней жертвой будет. Переживаемая тоска -как пережимаемая рука рукой противника ловкого тем,

что он избегает лагерных тем. Пожалте, стакашек, пожалте, котлет. Для тех, кто не думает, прошлого нет.

Какие же всё-таки вы дураки, слепые поклонники сильной руки.

9 Барак усиленного режима.

Нет праведной сильной руки одного -есть сильные руки народа всего! Поёт на экране Мирей Матьё.

Колымским бы девкам такое шмутьё -

они бы сшмаляли не хуже её!

Трещит от локтей в общежитии стол.

Противник со мной продолжает спор.

Не может он мне доказать что-нибудь,

а хочет лишь руку мою перегнуть.

Так что ж ты ослабла,

моя рука,

как будто рука

доходяги зека?

Но если я верю,

как в совесть,

в народ.

ничто

мою руку

не перегнет!

Но с хрустом

сквозь стол

прорастают вдруг

тысячи сильных надежных рук.

Руки, ломавшие хлеб

не кроша,

чтобы во мне

удержалась душа,

руки, которые так высоко

в небо с рейхстага взметнули древко,

руки, меня воспитавшие так,

чтобы всю жизнь штурмовал я рейхстаг,

и гнут

под куплеты парижских актрис почти победившую руку -вниз.

Но на Колыму попадали разные люди, и не только невинные.

Около остановленной на перерыв золотопромывочной драги, над которой развевалось переходящее Красное знамя, на траве, рядом с другими рабочими, сидел старичок в латаном ватнике, ещё крепенький, свеженький, с весёленькой бородавкой на кончике носа. Старичок аккуратно разрезал юкагирским ножом с обшитой мехом ручкой долговязый парниковый огурец, но не тёмный, с полированными боками, а нежно-зелёный, с явно не совхозными пупырышками. Старичок взял щепотку соли из спичечного коробка с портретом Гагарина, посолил обе половинки огурца и не спеша стал потирать одну о другую, чтобы соль не хрустела на зубах, а всосалась в бледные влажные семечки. Затем старичок достал из холщовой сумки с надписью «Гагра» бутылку с отвинчивающейся пробкой, где, несмотря на этикетку югославского вермута, в явно не промышленной жидкости плавали дольки чеснока, веточки укропа, листики петрушки, красный колпачок перца, и налил рассудительной струёй в фарфоровую белую кружку, не предложив никому.

– Удались у тебя огурцы, Остапыч.
– со вздохом сказал один из рабочих, однако глядя

с завистью не на огурец, а на бутылку, нырнувшую снова в субтропики.

– А шо ж им не удаться!
– осклабился старичок, индивидуально крякая и хрумкая огурцом так, что одно из семечек взлетело и присело на бородавку.
– Стёкла у меня в парничке двойные. Паровое отопление найкращее - на солярке. Удобреньицами не брезгую. Огирок, вин, як чоловик, заботу кохае.

– Знаем, как ты, Остапыч, людей кохал - на немецкой душегубке в Днепропетровске, -угрюмо пробурчал обделённый самогоном рабочий.