Избранное
вернуться

Эренбург Илья Григорьевич
Шрифт:

(1967)

328. В ТЕАТРЕ

Хоть славен автор, он перестарался: Сложна интрига, нитки теребя, Крушит героев. Зрителю не жалко — Пусть умирают. Жаль ему себя. Герой кричал, что правду он раскроет, Сразит злодея. Вот он сам — злодей. Другой кричит. У нового героя Есть тоже меч. Нет одного — людей. Хоть бы скорей антракт! Пить чай в буфете. Забыть, как ловко валят хитреца. А там и вешалка. Беда в билете: Раз заплатил — досмотришь до конца.

(1967)

329. «Что за дурацкая игра?..»

Что за дурацкая игра? Всё только слышится и кажется. А стих пристанет — до утра Не замолчит и не отвяжется. Другие спят, а ты не спи, Как кот ученый на цепи. Всю жизнь прожить в каком-то поезде, Разгадывая стук колес, Откроется и сразу скроется, И ночью доведет до слез, Послышится и померещится Тень на стене, разводы, трещина. Песчинки, сжатые в руке, Слова о доблести, о храбрости. А ты, как рыба на песке, Всё шевели сухими жабрами.

330. «Быть может…»

Быть может… Тогда мечта повелевала мной, и я про всё забыл; но поневоле вдруг поражен был радостной весной, смеявшейся на всем широком поле. Темно-зеленые листы из лопавшихся почек прорастали, а желтые и красные цветы полям живую радость придавали. Был дождь похож на сотни ярких стрел, в листве играло солнце так задорно, и тополь зачарованно смотрел на гладь реки, спокойной и просторной. Пройдя так много тропок и дорог, в весну я лишь теперь вглядеться мог. Я ей сказал: «Ты, к счастью, запоздала, и вот могу я на тебя взглянуть!» Потом, предавшись новой, небывалой мечте, добавил тихо: «Снова в путь! И юность нагоню когда-нибудь».

331. «Однажды черт меня сподобил…»

Однажды черт меня сподобил: Я жил в огромном небоскребе. Скребутся мыши, им не снится, Что есть луна над половицей. Метались этажи в ознобе. Я не был счастлив в небоскребе, Я не кивал пролетной птице, Я жил, как мышь под половицей. Боюсь я слов больших и громких, Куда тут «предки» и «потомки», Когда любой шальной мышонок, Как сто веков, высок и громок. В ознобе бьются линотипы, Взлетают яростные скрипы. И где уж догадаться мыши, Что незачем скрестись на крыше?

332. «Умрет садовник, что сажает семя…»

Умрет садовник, что сажает семя, И не увидит первого плода. О, времени обманчивое бремя! Недвижен воздух, замерла вода, Роса, как слезы, связана с утратой, Напоминает мумию кокон, Под взглядом оживает камень статуй, И ящерицы непостижен сон. Фитиль уснет, когда иссякнет масло, Ветра сотрут ступни горячий след. Но нежная звезда давно погасла, И виден мне ее горячий свет.

ПОЭМЫ

333. ПОВЕСТЬ О ЖИЗНИ НЕКОЙ НАДЕНЬКИ И О ВЕЩИХ ЗНАМЕНИЯХ, ЯВЛЕННЫХ ЕЙ

И Дух и Невеста говорят — прииди!

и слышавший да скажет: прииди!

Откровение Иоанна Богослова

Тебе и вам,

ибо воистину

«любовь никогда не перестает, хотя

и пророчества прекратятся, и языки

умолкнут, и знание упразднится».

И. Э.
В тысяча девятьсот шестнадцатом году, Одержимый бесами в дивных ризах, Пребывая в неком аду, Именуемом бренной жизнью, И постигнув: сроки настали! грядите, бури! — Пресмыкаясь в мерзких грехах, День-деньской плача и балагуря В разных кабаках, Я, Илья Эренбург, Записал житие тихой женщины И всё, что она опознала Через великую печаль. И я верую В своем запустении, Ибо может уверовать даже самая малая Тварь. Слава тебе, господи, слава! Ходят по лужайке белые павы, И караси дохлые по пруду плавают, И в кабинете маленькие дьяволы, И зубы у них болят, И еще болят, и они скулят: «Слава тебе, господи, слава! Твое дело! Твое право! Мы надули наши губки Лукавые. У нас болят — Слава тебе, господи, слава! — Зубки!» Сидит банкир, и бумажки милые — Стрекозиные крылышки. Пить только хочется… Да вот ночью Не достать нарзана… А простой опасно… И слышит он, как внутри ходят тараканы, Усиками ходят очень ласково. Откуда их столько нашло?.. Из кухни?.. И что-то внутри явственно бухнет… И кричит он: «Помогите!.. Кондрашка… Ты смотри!.. Бумажки, Все пересчитанные…» В доме у Цветного бульвара Лежит на ковре так — одна барышня… «Ты не лезь!.. Я сегодня больная!..» И всё как при этом полагается… И торчат две ноги у туши, А он облюбовывает, будто кушает, И гремят сальные гири… …Рублик накину на вырезку, Только много сала… Что ж ты, барышня, не гуляла?.. Теперь лишнее не ценится… И кричит барышня: «Не при! Пусти на минутку в сени, А то очень жжет внутри…» А на липкой бумаге В столовой У архитектора Иванова Муха жужжит, Муха. В столовой весьма сухо — Духовое отопление. Жужжит муха, на одной лапке Всё время: «Да как же, лапки не нитки, Плохо! Бумажка липкая, А всё пересохло… Je, J’ai… [4] Неужели уже?..» А в аквариуме золотые рыбки Пузыри пускают и плавают. Слава тебе, господи, слава! Ты поил нас пьяным вином, А у нас свои печали. «И представьте, не был застрахован дом, А всего за три дня перед этим предлагали». — «И вы не застраховали?» Ты поил нас седьмым потом, Мы бай-бай… «Ах! Устал что-то… Не целуй! Завтра утром…» И впотьмах Хрип, хлип, храп. Вот он — твой нерадивый раб! Ты поил нас слезными слезами, Мы танцуем — не на каблуках, на носках. «И знаете, если мне не изменяет память, Никто до нее не пробовал этого па…» Ты поил нас кровной кровью, А мы свои губки, свои зубки, дырочки, пупырочки холили. «Новый вечер готовим, В пользу… Ультра-лучизм, светопоэзы, теософия, И потом из жизни мученика любопытные танцы». — «Да, стоит пойти… Не хотите ли с кофе Рюмочку голландского?..» И тогда, возлюбив нас много И познав земные вечера, Ты дал нам холодную воду Из копьем пронзенного ребра. Вам кричу — пора! пора! Толстые, тощие, Нищие, Выходите на площади голыми! Не стыдитесь волосиков или прыщика — Через плоть уж прошел Он. Глядите сквозь пенсне, сквозь монокли На эти выси высокие, На гневный ход Того, кто грядет! Гряди, Явный! Ибо все воды в твоей груди Правых и неправых. Слава тебе, господи, слава! Вся правда твоя иссякла, Иссякла вещая речь. И нет слез, чтоб ныне плакать, И крови нет, чтоб ею истечь. И только в тебе для неистовых Савлов Черный огнь и живая вода! Гряди! Пришли последние года! Слава тебе, господи, слава!

4

Я, у меня… (франц.). — Ред.

Когда Наденька кончила прогимназию, Был большой праздник. Маменька вынула чайный сервиз с розанами (чего лучше), Халвы купила и тянучек. А Наденька купила себе корсет с голубыми лентами. Ишь! Уж совсем, совсем Париж! Некоторые неповторяемые комплименты… «На тебя, Наденька, одна надежда… Вот, может, заживу, как прежде… Замучилась твоя мама… Как бы ты поскорее того… замуж. А то умру — ты не пристроена… И всё такое…» Маме — «Я поеду на бал в офицерском собрании!..» — «Ну, веселись, детка! Приедешь, верно, голодная — я тебе оставлю котлету…» Бал в «Кукушке», И у душки Веснушки. А он влюблен, И «шакон». «В этом мире…» — Ла-ра-ри-ре… — «Изнывая…» — Ла-ри-рая… — А после повторял одно грустное, Это древнее «люблю». Где-то канарейка отвечала, почти что по-французски: «Лью-ю-ю!» И было в этих «л» столько ливней ясных, Столько еще не выплаканных слез… И знала Надя — от этого часа Не уйдешь… Раскрасневшись от танцев, Уже полюбившая, уже нелюбимая, Она молилась с бокалом шампанского: «Господи, пронеси эту чашу мимо!» И напрасно в Божениновском переулке Мама ждала до рассвета, И напрасно в столовой стыла котлета… Над своими птенцами, Рахиль, плачь! Шибко, шибко несется лихач. Кто-то сказал: «А, Иван Ильич, вы с дамочкой». И странно… «Боярское подворье и гостиница Кастилия». Где мы жили? Где мы были? И молились? И зачем? Комнату… 47… Вот она, любовная мука, И в той же губке тот же уксус, И тусклая свечка, и портьеры, и «любишь?», И где-то маятник, И нищий, который отдает свои рубища, Почти что улыбаясь. На заре подошла Надя к окну, Видит — пустая площадь, Едет только извощик, И сидит в пролетке голая баба, И кушает виноград она, И кричит извощику: «Поезжай живей! Дам сотню! Хочу въехать в рай в собственной плоти!» И выбегают хорьки И грызут пальцы на ногах бабы, И воет баба от смертной тоски, И радуется. А извощик на козлах поет про то и про это, Про Иосифа Благолепного, Про сорок дней в пустыне, про легкое иго, И как хорошо бы себя постегать вожжами, И как он, Иван, юбки закидывал, И как мылся в бане. А хорьки подпевают: «Слава тебе, любовь, Хлеб наш насущный! Слава тебе, искушенная плоть! Пуще! Пуще! Вот, вот, За коготок. Ах, Амур Любит педикюр!..» Надя пала у окна белого, Где-то половой гремел щеткой… И не знала она, что претерпела И сколько ей еще терпеть остается. Только сырое небо и крыши, И с улицы звуки всё чаще, И в комнате легкое дуновение слышно Другого, спящего…