Избранное
вернуться

Эренбург Илья Григорьевич
Шрифт:

1938 или 1939

149. МОНРУЖ

Был нищий пригород, и день был сер, Весна нас выгнала в убогий сквер, Где небо призрачно, а воздух густ, Где чудом кажется сирени куст, Где не расскажет про тупую боль, Вся в саже, бредовая лакфиоль, Где малышей сажают на песок И где тоска вгрызается в висок. Перекликались слава и беда, Росли и рассыпались города, И умирал обманутый солдат Средь лихорадки пафоса и дат. Я знаю, век, не изменить тебе, Твоей суровой и большой судьбе, Но на одну минуту мне позволь Увидеть не тебя, а лакфиоль, Увидеть не в бреду, а наяву Больную, золотушную траву.

1938 или 1939

150. «Не торопясь, внимательный биолог…»

Не торопясь, внимательный биолог Законы изучает естества. То был снаряда крохотный осколок, И кажется, не дрогнула листва. Прочтут когда-нибудь, что век был грозен, Страницу трудную перевернут И не поймут, как умирала озимь, Как больно было каждому зерну. Забыть чужого века созерцанье, Искусства равнодушную игру, Но только чье-то слабое дыханье Собой прикрыть, как спичку на ветру.

1938 или 1939

151. «На ладони — карта, с малолетства…»

На ладони — карта, с малолетства Каждая проставлена река, Сколько звезд ты получил в наследство, Где ты пас ночные облака. Был вначале ветер смертоносен, Жизнь казалась горше и милей, Принимал ты тишину за осень И пугался тени тополей. Отзвенели светлые притоки, Стала глубже и темней вода. Камень ты дробил на солнцепеке, Завоевывал пустые города. Заросли тропинки, где ты бегал, Ночь сиреневая подошла. Видишь — овцы, будто хлопья снега, А доска сосновая тепла.

1938 или 1939

152. «Сбегают с гор, грозят и плачут…»

Сбегают с гор, грозят и плачут, Стреляют, падают, ползут. Рассохся парусник рыбачий, И винодел срубил лозу. Закутанные в одеяла, Посты застыли начеку. Война сердца освежевала И выпустила в ночь тоску. Рука пощады не попросит. Слова врага не обелят. Зовут на выручку колосья, Родные жадные поля. Суров и грозен боя воздух, И пулемета голос лют. А упадешь — земля и звезды, И путь один — как кораблю.

1938 или 1939

153. «Не здесь, на обломках, в походе, в окопе…»

Не здесь, на обломках, в походе, в окопе, Не мертвых опрос и не доблести опись. Как дерево, рубят товарища, друга. Позволь, чтоб не сердце, чтоб камень, чтоб уголь Работать средь выстрелов, виселиц, пыток И ночи крестить именами убитых. Победа погибших, и тысяч, и тысяч — Отлить из железа, из верности высечь, — Обрублены руки, и, настежь отверсто, Не бьется, врагами расклевано, сердце.

Февраль 1939

154. «Жилье в горах — как всякое жилье…»

Жилье в горах — как всякое жилье: До ночи пересуды, суп и скука, А на веревке сушится белье, И чешется, повизгивая, сука. Но подымись — и сразу мир другой, От тысячи подробностей очищен, Дорога кажется большой рекой И кораблем — убогое жилище. О, если б этот день перерасти И с высоты, средь тишины и снега, Взглянуть на розовую пыль пути, На синий дым последнего ночлега!

1939

Савойя

155. «По тихим плитам крепостного плаца…»

По тихим плитам крепостного плаца Разводят незнакомых часовых. Сказать о возрасте? Уж сны не снятся А книжка — с адресами неживых. Стоят, не шелохнутся часовые. Друзья редеют, и молчит беда. Из слов остались самые простые: Забота, воздух, дерево, вода. На мир гляжу еще благоговейней — Уж нет меня. Покоя тоже нет — Чужое горе липнет, как репейник, И я не в силах дать ему ответ. Хожу, твержу, ищу такое слово, Чтоб выразить всю тишину, всю боль Чужого мне, родного часового С младенчества затверженный пароль.

1939

156. «Есть перед боем час — всё выжидает…»

Есть перед боем час — всё выжидает: Винтовки, кочки, мокрая трава. И человек невольно вспоминает Разрозненные, темные слова. Хозяин жизни, он обводит взором Свой трижды восхитительный надел, Всё, что вчера еще казалось вздором, Что второпях он будто проглядел. Как жизнь недожита! Добро какое! Пора идти. А может, не пора?.. Еще цветут горячие левкои. Они цвели… Вчера… Позавчера…