…Наконец все было кончено. Все теоремы, формулы, искусственные приемы решения, биографии классиков и образы героев — все это, слитое в какую-то непонятную смесь, было растворено в том самом, «втором» полушарии, и уже на следующий день Крашев не чувствовал ни усталости, ни тяжести. Но он знал: лишь только понадобится теорема Герона или образ Катюши Масловой, то в этом полушарии, по какому-то непонятному алгоритму, будет найден и образ, и теорема.

Уже обо всем было переговорено с матерью. Мать, всегда неторопливая, всегда знающая, что и как делать, в последние дни вдруг стала странно хлопотливой и растерянной. В любом случае, то есть если даже он не пройдет по конкурсу или вообще не сдаст экзамены, Крашев решил остаться в Москве. Мать отыскала адрес каких-то дальних отцовских родственников, живущих в Москве, которых и сама не знала, но которые должны были помочь ему устроиться. Чуть смущенный, но уверенный, что экзамены сдаст и по конкурсу пройдет, а с родственниками так и не познакомится, он слушал и не слушал мать, уже наполовину настроенный даже и не на экзамены, а на какую-то иную жизнь, в другом, громадном городе, и эта жизнь представлялась ему совсем не похожей на ту, которой он жил до сих пор.

С Анной — так он считал — дело было решенное: через год она поступает в тот же институт.

…В Москву поезд уходил утром, и у них с Анной теперь оставался день и вечер, вернее, полдня, так как первая половина им уже была потрачена на всякие доделывания, поправления, переупаковывания вещей и учебников, которые и так лежали хорошо. Потом мать опять напоминала адрес не знакомых ей родственников. Потом поговорили, как часто будет он ей писать, потом сели обедать на веранду, и мать, сама налив в маленькую рюмочку рубинового вина, чуть пригубив, желала ему удачи, а потом и совсем уже нечего было делать, и он, смущаясь, то ли оттого, что говорил неправду, или оттого, что не смог сказать правду, вышел во двор, посмотрел на стремительно падавшее солнце, буркнул подошедшей матери:

— Пойду с Водолазом попрощаюсь… и с Анной.

…Они не договаривались о встрече. «Приходи, когда сможешь, — сказала Анна. — Я буду ждать».

Открыв скрипнувшую калитку чистого дворика старого школьного дома, Крашев увидел Водолаза. С ножницами в руке, тот склонился к молодому кусту розы.

Скрипа калитки Водолаз явно не слышал, и Крашев, поколебавшись, решил войти в дом, но тут Водолаз выпрямился и, держась свободной рукой за поясницу, громко сказал:

— Ах, пришел-таки. А я думал, уедешь так… Заходи, заходи… Там Аня, а я сейчас — дощипаю вот…

В доме было прохладно и от полуприкрытых ставень немного сумеречно. Анна читала книгу. Что это было? Бунин? Да, кажется, она читала «Жизнь Арсеньева». Отчего ей нравились книги, где было много грусти, недоговоренности и загадочности? Отчего она сама была тихой и часто грустила? Оттого, что выросла без матери? От своего характера? Нет… Он знал ее и веселой, и порывистой, и твердой. Может, оттого, что был болен ее отец? Неужели возможно никогда не забывать об этом? И быть грустной от чужой боли?… Тогда, двадцать пять лет назад, его это даже раздражало. Нельзя же быть постоянно грустной оттого, что кто-то постоянно болен. Даже если это твой родной отец. Ведь сил не хватит. Но у Анны хватило. И не только на грусть. Она действовала, но по-своему…

А в тот вечер он вошел, и она читала Бунина.

— Знаешь, что мне хочется? — он сел рядом. Она молчала. — Увезти тебя в Москву… А что? Мать дала адрес каких-то отцовских дядек и теток. Живут одни, квартира огромная. А я бы… — от волнения у него забилось сердце, и он шутливо кончил: — А я бы на тебе женился.

— Мне нельзя, — она тоже улыбнулась. — Я еще школьница. Да и… — Анна стала грустной. — И отец болен.

— Послушай, — говорил он уже с раздражением. — Отец болен — это верно. Но нельзя же быть всегда такой… У меня мать частенько болеет, да и одна, и я уезжаю… Так что же, мне не ехать?

— Не знаю. — Анна говорила негромко, будто боясь, что услышит отец. — Но он ночью иногда так стонет. И… мне кажется, что если он умрет — умру и я. Не смогу жить. Знать, что он на кладбище, ходить к нему…

— Ну, он живой, слава богу, а ты… — он говорил какие-то бодрые фразы, а стыд охватывал его: он вспомнил, что к своему отцу так и не сходил. Все было некогда, и вот завтра уезжать…

Когда они вышли, Водолаз все еще возился с кустом.

— Уходите? — он подошел к ним. — Ну, гуляйте… Но д-два слова. Поступай, учись, расти, но городок наш не забывай. И отца. Побило его войной… — Водолаз потоптался, словно искал, что еще сказать, потом прошел внутрь старого дома и через минуту вернулся. В руках он держал большой бинокль. Протянул Крашеву. — Возьми… Морской… Мне уже куда смотреть, а тебе, может, и сгодится… И нас не забывай…

Они пошли почти теми же улицами, которыми гуляли каждый вечер, но он не брал ее руки, может, потому, что было еще светло, а может, жег стыд от того, что забыл сходить на могилу отца.

Они шли молча, пока не показалось кладбище, и тогда он, мучаясь, сказал:

— Не знаю, как ты, но мне надо сходить на кладбище… к отцу. — Ему показалось, что она не понимает его, и он добавил: — Я не был… не успел… словом, надо сходить.

— Так идем же, идем. — Анна сама взяла его руку, и он почувствовал, что стыд проходит, что в этом есть даже смысл — он с Анной пойдет на могилу отца.

Он чувствовал что-то еще, неясное даже самому себе, и это было от ее порывистых слов, твердого пожатия руки и ее глаз, смотревших чисто, все понимающе и чуть печально.

Он не помнит, что они делали у могилы отца. Наверное, просто стояли и Анна подправила что-нибудь.

— Ты помнишь своего отца, когда была совсем маленькой? — спросил он.

— Помню. Я не помню его лица или еще что-нибудь — помню руки. Наверное, он поднимал и носил меня.

— А я ничего не помню. — Он вздохнул. — Был слишком мал или слишком глуп.