разума, разумными — вплоть до страха. Остается единственный вопрос — внешний путь мы выберем или внутренний — придет ли понимание от внутреннего постижения или от огненных шаров над землей.

Но все внешние пути, как бы «хорошо» мы ни пытались думать о них, соединяются — и мы это знаем по опыту — опять-таки в неудержимом основном потоке гонки вооружений. Все «внутренние пути», даже если они кажутся страшно нереалистическими, слива­ются в единственную тенденцию, которая требует действительного умиротворения. Современный мировой процесс привел к тому пун­кту, начиная с которого самое внешнее — политика — и самое внут­реннее — медитация — говорят на одном и том же языке; то и другое сходится на принципе, что дальше может помочь только «раз­рядка», «снятие напряженности». Весь секрет заключается в ис­кусстве уступать, в искусстве не противостоять. Медитация и раз­оружение обнаруживают нечто стратегически общее. Разве это не иронический результат всего современного развития? Большая

политика является сегодня в конечном счете медитацией о Бомбе, а глубокая медитация отыскивает в нас импульс, заставляющий со­здавать бомбу, и начинает заниматься им. Она мягко работает над тем, что затвердело во внутреннем мире как струпья так называемой идентичности. Она разрушает ту броню, за которой изготовилось к бою Я, считающее себя защитником своих «основных ценностей». («Наши ценности лучше!» — так говорят стратегии вооружения!) Бомба — чертовски ироничная машина, которая не является «хоро­шей» по отношению к чему-либо и все же оказывает мощнейшее воздействие; если она и наш Будда, то в ней все же сидит чертик сарказма. Нужно однажды пересадить себя внутрь ее, чтобы почув­ствовать, что значит взорваться, достигнув полного уничтожения собственного Я и рассеивания его по всему космосу. Она может это в любое время. В ядре взрывчатой массы скрыты такие же готовые вырваться наружу бури, гул и громовой хохот, какие таятся в недрах солнца. Знать, что ты располагаешь такой возможностью,— значит иметь ощущение уникального превосходства. Самая великая тайна человеческого духа — сознание им своей солидарности с чудовищ­ной и ироничной солнечной машиной.

Тому, кто ясно сознает это, то и дело кажется, что бомбы на­смешливо улыбаются. Если бы у нас хватало внимательности и зор­кости, чтобы замечать их улыбку, неизбежно произошло бы то, чего еще не бывало с миром: он смог бы освободиться от постоянного страха и ощутить, как проходит судорожная напряженность всегдаш­ней готовности к обороне. Goocf morning, Miss Neutron, how are you...* Бомбы стали ночными сторожами, приставленными к на­шей деструктивности. Когда мы просыпаемся, тысячи бомб говорят нам те же слова, что и заклинающие голоса в конце «Лунатиков» Германа Броха, ведь «это — голос человека и народов, голос утеше­ния и надежды и непосредственного добра: „Не бойся, ведь все мы еще здесь!"».

Вторая часть

Цинизм в мировом процессе

I. Физиогномический раздел А. к психосоматике духа времени

Твое тело высказывает свои мысли. Стенли Келеман

Философская физиогномика полагает, что существует второй, бес­словесный язык. Он столь же древен, сколь само человеческое об­щение, больше того, его корни уходят к дочеловеческому и предра-циональному, в сферу чутья и ориентации, присущих животным. Не только словесный язык может сказать нам нечто, вещи тоже что-то говорят тому, кто умеет пользоваться своей сенсорикой. Мир полон образов (Gestalten), полон мимики, полон лиц; отовсюду к нашим чувствам поступают намеки и подсказки от форм, цвета, обстанов­ки. В этом физиогномическом поле все чувства тесно переплетают­ся, и тот, кто смог сохранить ненарушенными свои перцептивные компетенции, обладает действенным противоядием против оскуде­ния чувств, которым мы расплачиваемся за цивилизационный про­гресс. Наша культура, которая затопила нас морем знаков, воспиты­вает нас немощными и убогими в области физиогномического по­знания. Однако всегда существовало подводное течение нашей культурной жизни, в котором продолжала развиваться требующая находчивости, понятная само собой способность разбираться в язы­ке образов — отчасти в искусстве, отчасти в разнообразных, от­дельно существующих традициях познания, в которых под различ­ными названиями: моралистика, учение о различении интеллекту­альных темпераментов, психология или искусство распознавания способов выражения — практиковался этот иной взгляд на людей и вещи.

Если цивилизационный процесс, ядро которого составляют на­уки, учит нас отстраняться, дистанцироваться от людей и вещей, да так, что они возникают перед нами как противостоящие нам «пред­меты» *, то физиогномическое чувство дает нам ключ ко всему, что выказывает близость к окружающему миру. Его секрет — интим­ность, а не отстранение; оно дарит нам не фактическое, а конвиваль-ное f знание о вещах. Оно знает, что все имеет образ (Gestalt) и что каждый образ по-иному и не один раз говорит нам что-то: кожа может слышать, уши способны видеть, а глаза различают теплое и холодное. Физиогномическое чувство обращает внимание на противо-

речия форм и подслушивает, будучи соседом вещей, их выразитель­ный шепот.

Просвещение, которое стремится к овеществлению и фактич­ности знания, заставляет мир физиогномического умолкнуть. За обретение объективности мы расплачиваемся утратой близости. Уче­ный теряет способность по-соседски общаться с миром: он мыслит в понятиях, предполагающих дистанцию и отстраненность, а не в по­нятиях тесной дружбы и близости; он стремится издали охватить единым взглядом все в целом, а не к тому, чтобы наладить отноше­ния и жить в согласии с миром. Наука Нового времени веками изго­няла из себя и выбраковывала все то, что не соответствовало изна­чальному, априорному требованию объективирующе отстраняться и духовно господствовать над объектом,— изгоняла интуицию, вчув-ствование, esprit de finesse*, эстетику, эротику. Но при всем том в подлинной философии с незапамятных времен оставалось деятель­ным сильное направление, сохраняющее все это; в ней и сегодня живет теплое течение конвивальной духовности и либидозной бли­зости к миру, который уравновешивает объективирующее устремле­ние к покорению вещей.

Нечто от «любви к мудрости» неизбежно переносится на пред­меты, к которым обращена эта мудрость, и смягчает холод чисто предметного знания. Только наука, которая уничтожает в себе по­следние остатки философии под предлогом объективирования, пере­резает и последние нити добрососедского интимного смысла, кото­рые связывали ее с вещами. Она разрывает связи с физиогномичес­ким и стирает следы esprit de finesse, которые неизбежно так и остаются «субъективными» и не поддаются калькулированию. Воз­вращение вытесненного, разумеется, не заставляет себя ждать, и, по иронии Просвещения, такое возвращение выглядит как иррациона­лизм, против которого записные просветители ополчаются с еще большим рвением. В споре века между рационализмом и иррацио­нализмом две дополняющие друг друга односторонности взаимно обеспечивают процесс своего развития.

Что касается цинизма, то наше знание о нем поначалу не может быть никаким иным, кроме как знанием интимным. Мы говорим о цинизме как определенной атмосфере, о том морально-психологи­ческом эмоциональном настрое, который, что называется, витает в воздухе нашей цивилизации. Я еще не встречал ни одного человека, который не дал бы понять, что ему интуитивно ясно, о чем речь, стоило мне только завести разговор об этом феномене. Слово «ци­низм» сразу вызывает воспоминания об определенных ситуациях, настроениях, личном опыте. Все обстоит так, будто определенное чувство жизни сразу же начинает видеть себя, как в зеркале, стоит только выдвинуть понятие «цинизм», убедительно обосновать его и настойчиво привлекать к нему внимание. Это тут же побуждает к рефлексии. «Цинизм» — одна из тех категорий, в которых совре-