С тех пор так и не оправилась наша степь. Болото мало-помалу поглотило пахотные земли, а как стало трудно прокормиться, люди кинулись куда глаза глядят. Прежде многолюден был удел Эртогрул-бея, а когда торговые пути оказались перекрыты, ушли людишки-то. Эртогрул-бей запретил набеги за добычей, и потому тоже обезлюдел удел. Туго живет теперь туркмен... Бывают годы, когда земля посеянного не возвращает... И стада у них день ото дня редеют. Скота меньше, значит, и шерсти меньше. А шерсти мало — из чего ткать килимы да ковры, сумы да постели? К тому же несколько лет подряд на шелковице саранча лист пожирала. А коли листа нет, червь кокона не совьет.— Он вздохнул.— Да, худы дела теперь у туркменов... Прежде одно мясо ели, а хлеб за еду не считали. Теперь смотрят, где бы хлеба раздобыть, но и того нет.— Он хотел было сказать: «Вот дичи набью, сестра пойдет отнесет своему Демирджану, а то он бедняга мяса совсем не видит»,— но удержался. Неловко жаловаться чужеземцу на бедность будущего шурина.— Отец говорил: «Прежде хлеб был у льва в пасти, сынок Мавро, а теперь в кишки ему спустился. Не каждый осмелится запустить туда свою лапу».

— Как же Эртогрул дела в своем уделе вершит, раз никакого у него дохода нету?

— По туркменскому закону богатые беднякам десятину отдавать должны из имущества своего, а с христианской райи харадж брать, если, конечно, есть что брать. Эртогрул-бей, когда была у него сила, сам бедняков оделял. Потому-то и поредели его стада. По их закону у бея должно быть три стада. А каждое стадо — триста голов.

Эртогрул-бей кормил своих бедняков да пришлых абдалов и дервишей-воинов — дервиши, известно, работы чураются. Оттого и стада у него по сотне-полторы овец стали. Демирджан недавно сказал: «К бедности мы, слава аллаху, привыкли. Эх, если б только монгольскому наместнику не надо было каждый год подарки подносить!»

— Не подносили бы, что с того?

— Может, и обошлось бы, да Эртогрул-бею честь не позволяет сказать: «Нету». Бейское достоинство его пострадает. Вот и сидят люди на соломе. Демирджан говорит: дервиши да абдалы день ото дня все громче требуют набегов. Удержать их трудно стало... Ты не смотри, мой рыцарь, что рынок караджахисарский перебрался в Сёгют,— тамошние жители на рынке не торгуют, не покупают. У кого стада нет, продадут немного йогурта, масла да брынзы, вот и все. Сёгютские женщины детишек своих в базарный день запирают дома: не позарились бы на сласти бродячих торговцев...— Мавро рассказывал запинаясь, с трудом, будто стыдился жаловаться на свою собственную бедность.— Не поймешь этих туркменов, мой рыцарь. В доме, кажется, куска хлеба нет, а постучись в дверь дорогу спросить — бежит стол накрывать...

Рыцарь захихикал, будто услышал нечто забавное.

— Чем же угощает шут гороховый, если даже хлеба нет?

— Бежит к соседу, а если и у того ничего нет — кладет на стол последний ломоть хлеба да соленый баклажан. Врать станет — только что поел, мол,— лишь бы тебя накормить. Всего и осталось у них, что оружие. Вот его-то, помирать будут, не продадут. Да еще конь боевой. Сам есть не станет, только бы коня накормить. Сам гол-бос будет ходить, а сбруя в порядке. Да, мой рыцарь, не понять нам этих туркменов.

Мавро с любопытством ждал, что скажет на это рыцарь, но тот спросил совсем о другом:

— А как собирает Эртогрул-бей своих воинов, если понадобится?

— Просто. В каждой деревне, в обители, в дервишской пещере есть барабан. Заслышав вдали бой барабана, все бросают работу. Случится пожар, разлив реки или вражеский набег — по-разному бьет барабан.

— А как бьют при набеге врага?

— Дан-дан-дан. Дан-дан. Сначала три удара и потом еще два. И так без конца. Похоже на звон церковного колокола. Бьет в

барабан и прислушивается. Как с четырех сторон ответ получит, хватает оружие и мчится на сбор. У кого конь — верхом, а нет коня...

Мавро умолк и прислушался. Невнятный, далекий шум донесся со стороны Кровавого ущелья.

— Что это?

— Не разобрал, мой рыцарь! Может, стадо? Но с чего бы это сейчас скот из долин угонять? Погоди, погоди! — Мавро подошел к ограде, поглядел на дорогу в Гермиян.— Не пойму, то ли погремушки звенят, то ли колокольцы, караван, может?

Рыцарь тоже поднялся. «Только бы не мой Уранха. Чего доброго, решил поживиться и угнал какое-нибудь гермиянское стадо...» Он не на шутку всполошился: его приятель тюркский сотник Уранха не мог удержаться, чтобы не пограбить при случае, если даже рогатый товар принадлежал бы его собственному отцу. Из-за этого Уранха и на Кипре не прижился. «Все напортит, все запутает, скотина эдакая, потом не разберешь! Сказал ведь болвану, не смей трогать скот, чей бы он ни был!»

Звон бубенцов, колокольчиков приближался, эхом отражаясь от скал. Но вот к звону добавился глухой гул. Мавро улыбнулся.

— Понял, господин мой, понял! Это абдалы и воины-дервиши. Идут в удел Эртогрул-бея.

— Откуда знаешь?

— Слышишь стук дюмбелеков? Они всегда в дюмбелек бьют, когда подходят к караван-сараю.

Из-за поворота показались пять человек. Один, с дюмбелеком, спереди, четверо — сзади. На плече у одного из четверых рваное, как тряпка, зеленое знамя.

— А где же скот?

— Скота у них нет, мой рыцарь, бубенцы да колокольчики подвешены на шее, на руках, на ногах.

— Может, прокаженные! Не пустим во двор! Быстрей закрывай ворота!

— Не беспокойся, мой рыцарь. Никакой проказы у них нет. Здоровы как огурчики. Отец мой покойный говорил: к дервишскому да монашескому семени никакая зараза не пристает, не может она пробиться сквозь коросту грязи на теле. К тому же они на работе не изнашиваются, им болезнь только сил придает. Если в бою ничего не случится, долго живут эти дервиши.