Заметив, что рыцарь не слушает, Мавро понурился, умолк. Гость, казалось, забыв обо всем на свете, медленно тянул вино. Когда чаша опустела, громко рыгнул и спросил:

А ну-ка скажи, знаменосец Мавро, сколько воинов может выставить твои удельный бей, поганый Эртогрул, если прижать его как следует?

— Если прижать? Кто его знает! Если прижать, скверно будет, мой рыцарь.

— Голос у тебя задрожал, трусишка Мавро... Отчего же скверно?

— Скверно... Он ведь гази. А у них закон — придется туго одному гази, другие с конца света услышат, примчатся на помощь.

— Вон оно что! А разве в Гермияне не гази?

— Гази, конечно.

— Однако не в ладу с Эртогрулом. Скажи-ка, почему?

Не в ладу. Опиум растет на земле Гермияна... А дервиши-воины да абдалы пристрастились к опиуму. Эртогрул-бей в свой удел опиума не допускает. Вот из-за этого...

— Видал?! Пока другие на помощь придут, дело будет сделано. Если, конечно, не промедлить.

— А султанского бея, что сидит в эскишехирском санджаке, в расчет не брать, что ли?

— Да разве в Конье султан, чтоб принимать в расчет его эскишехирского бея? Глупец ты, глупец, Мавро!

— А монголы, что стоят за султаном? Эртогрул-бей монголам дань отправляет чуть не каждый день. Он за ними, как за горой...

— Монгола ты сюда не впутывай... Скажи-ка лучше, сколько бойцов может выставить Эртогрул из своего племени?

— Если из своего... Кайи под рукой у него немного... Отец говорил, султан в Конье на всякий случай разметал по всей стране туркменские племена. Кто нашел себе место — осел вроде Эртогрул-бея, кто не нашел, до сих пор кочует. Летом — на ничейных яйлах, зимой дань заплатит какому-нибудь бею, пристроится на берегу Сакарьи.— Мавро помедлил: По правде говоря, кое-кто из людей Эртогрул-бея считает себя кайи, но чьи они, толком и сами уж не знают.

— Э-э-э!.. Разболтался ты, знаменосец. Сколько воинов может поставить Эртогрул? Триста? Четыреста? Пятьсот?

Не больше. Но и не меньше! Только здешние люди не те, которых ты знаешь, мои рыцарь... Скольких перевидали мы, сколько их перебывало у нас в караван-сарае — и знатных, и мастеровых, и чужеземцев, и горцев, и лесовиков, и крепостных стражников, и кочевников, и скотоводов, и туркменов, и каракалпаков. Кто только не проходил тут. Были среди них и дервиши. Называют их абдалами Рума, гази Рума... А воинов у Эртогрул-бея по домам не считай.

Холостые гази по пять десять человек в одном доме ютятся.

Дервиши-воины тоже в одной обители по пять — десять человек живут, а абдалам Рума ни крыши, ни шатра не надо. Под деревьями, в стога: сена днюют и ночуют. Но если архангел Гавриил в трубу протрубит, все они — лихие джигиты. У Эртогрул-бея бабы и те воительницы.. Их называют сестрами Рума. А во главе — мать моего шурина Демирджана, зовут ее Баджибей, то есть предводительница всех сестер Рума. Обычай у них такой же, что у гази да у дервишей-воинов,— распространять веру. Понял теперь, почему не дает согласия Баджибей шурину Демирджану? От них только того и жди: застанут где нибудь в укромном уголке христианина, занесут над его головой саблю — принимай, дескать, истинную веру, гяур, не то конец тебе! Лучше бы уж им на землю вовсе не садиться, раз у них в книгах священных сказано: место мусульманина — на коне.

— Короче, не сидится им на месте?

— Но сидят, потому как узду наложил на них Эртогрул-бей. Послушать Демирджана, шурина моего, так строго-настрого наказал Эртогрул-бей соседей не трогать.— Мавро задумался.— Что ни говори, если прижать народ в пограничном уделе, добра от этого, мой рыцарь, не жди. Отец покойный говаривал бывало: «Бросит клич Баджибей, и бабы за сабли возьмутся да верхами сядут — пиши пропало!» Нет тогда силы, которая могла бы остановить Эртогрулово воинство... Потому, когда бабы их в седло садятся, все они, считай, шербет смерти отведали и жизнь свою уже ни во что не ставят.

— То-то вы и перетрусили, земли свои отдали, жалкие души. Не можете взяться все вместе с четырех сторон да вырезать пять-шесть сотен туркменов.

Мавро в испуге, точно желая предотвратить злодеяние, поднял руку.

— Помилуй, рыцарь мой! Нельзя... Нельзя так! Здесь удел пограничный... А на границе ломать порядок никак нельзя.

С ним, с туркменом, свяжешься, даже убьешь его, все одно не спасешься!

Думаешь, навсегда избавился, а тут-то и смерть твоя. Нет другой избавительницы.

— Ну и наболтал. Вот так избавление!

— Единственное, потому что здесь кровь в землю не уходит. Каждый идет по следу своего кровника, пока не настигнет и не отомстит. Тут и монгольская яса никому не указ. Ухом не ведут. Я уж не говорю о налогах и податях. Монгол, бывает, и сам им доплачивает. Да и наш император не ждал податей от своих пограничных уделов. От себя бакшиш посылал.

— А мы слыхали, грабежом они кормятся? Наврали, значит?

— Грабят, но по обычаю. Не так, чтоб взять сколько вздумается. И не очень-то различают, друг ты или враг. Если на своего крестьянина налетят, возьмут дань за охрану... Бывало, не досчитаемся козы или овцы в стаде — ни шкуры, ни копыт. Матушка моя проклинает их, а отец покойный урезонивает: «Эх, безмозглая баба, где мы живем? Не знаешь разве? На току все перемешано — зерно с половой да с соломой. Так и у нас. Всякой твари по паре. Одни от отца, осерчав, ушли, другие от матери отреклись — с цепи сорвались. Отчего они в Сивасе да в Кайсери не усидели, от тимариотов удрали? Да оттого, что опостылело им работать изо дня в день. Сеять, жать, железо ковать да шкуры мять — тяжело показалось. А вот душой своей бессмертной рисковать да жизнью играть, по-ихнему, легко. Неужто тот, кто задарма душу отдать готов, станет ценить чужое добро!» Так отец матери рот затыкал.