Философия сделалась в его руках оружием крайне острым и далеко берущим, но

славянская партия выставила против нее другое, тоже хорошо испробованное

оружие. Таким образом, в начале сороковых годов после короткой размолвки

Белинский, Грановский, Герцен и др. были уже сплочены единством стремлений, и хотя внутренние раздоры продолжали еще от времени до времени возникать

между ними, но при общности принципов и особенно в виду опасного врага, славянофильской партии, они уже никогда не расходились так, чтобы не слыхать

голоса друг друга и не отвечать на призыв товарища.

XVIII

Не будучи постоянным жителем Москвы и посещая ее случайно, чрез

довольно долгие промежутки времени, я не имел чести познакомиться с домом

Елагиных, который, состоя из хозяйки, А. П. Елагиной, племянницы В. А.

Жуковского, сыновей ее от первого мужа, известных братьев П. В. и И. В.

Киреевских, и семейства, приобретенного в последнем браке, — был любимым

местом соединения ученых и литературных знаменитостей Москвы [174], а по

тону сдержанности, гуманности и благосклонного внимания, в нем

царствовавшему, представлял нечто вроде замиренной почвы, где

противоположные мнения могли свободно высказываться, не опасаясь засад, выходок и оскорблений для личности препирающихся. Почтенный дом этот имел

весьма заметное влияние на Грановского, Герцена и многих других западников, усердно посещавших его: они говорили о нем с большим уважением. Может

быть, ему они и обязаны были некоторой умеренностью в суждениях по вопросам

народного быта и народных верований,—умеренностью, которой не знал

уединенно стоявший и действовавший Белинский, называвший ее прямо

любезностию чайного столика. Обратное действие западников на московских

славянофилов, составлявших большинство в обществе елагинского дома, тоже не

подлежит сомнению. Все это вместе взятое дает ему право на почетную страницу

в истории русской литературы, наравне с другими подобными же оазисами, куда

скрывалась русская мысль в те эпохи, когда недоставало еще органов для ее

проявления [175].

Я сам имел случай видеть пример воздействия на Герцена бесед с людьми

другого настроения, не сходного с его собственным, хотя в примере, который

160

хочу привести, слышится также и отголосок его прежнего обхождения с

социальными вопросами. В одно из утренних моих посещений Герцена, в

мезонине его дома на Сивцевом-Вражке, где помещался его кабинет, он заговорил

о презрении, которое выражено было Белинским к мужицкому быту вообще, названному им «лапотной и сермяжной действительностью». Фраза находилась в

разборе какой-то пустой книжонки с рассказами из народной жизни, грубо и

комически идеализированной автором [176]. «Книжка книжкой,—говорил

Герцен,—но отзыв неосторожен и сам по себе и тем, что дает потачку журналу

считать себя большим барином перед народом. За что презирать лапоть и

сермяжку? Ведь они не более как признак крайней бедности, вопиющего

недостатка. Можно ли делать из них позорные эпитеты, а между тем такие

эпитеты стали распложаться в журнале. Мне иногда бывает очень трудно

защищать его. Я, например, ничего не нашел ответить Хомякову, когда он, подобрав эти фальшивые ноты, заметил: «Хоть бы вы растолковали редактору, что он ходит в сапогах потому только, что у него есть подписчики на

«Отечественные записки», а не будь у него подписчиков на «Отечественные

записки», и он недалеко бы ушел от лапотника» [177].

Т. Н. Грановский по временам также смотрел не совсем одобрительно на

некоторые полемические выходки Белинского, особенно на те, которыми

затрогивались личности писателей, но ни он, ни Герцен уже не допускали и

мысли о потворстве славянско-народной партии в ее жалобах на бесцеремонность

критика —жалобах, имевших постоянно в виду его анализ прошлых и настоящих

литературных «слав» России. В мнениях об этих так называемых славах они

почти постоянно сходились с критиком. Не далее как в 1842 году Белинский, возмущенный тем, что один из московских профессоров не иначе смотрел на его

исследования в области литературы, как на преступления против величества