выдерживает строгой поверки: как раз к обществу Москвы принадлежали

влиятельнейшие западники, как Чаадаев, Грановский, Герцен и др., а в

Петербурге издавался журнал «Маяк», который в манере защищать старые

авторитеты напоминает современного нам пресловутого Veuillot и может

назваться «Рёге Duchene'eм» консерватизма, преданий и идеалов старины [164]. В

Петербурге же сочувствие к славянофильству в высших слоях общества

сказывалось много раз и очень явственно. Мы увидим даже, что враждующие

имели еще пока чрезвычайно много точек соприкосновения между собою, впоследствии ими утерянных, что в среде их существовали мысли, предметы, убеждения, перед которыми умолкали разногласия. Когда я познакомился с

Герценом, он нам читал только что написанную им известную остроумную

параллель между Москвой и Петербургом [165]. Сопоставляя упорство Москвы в

сохранении всяческих, почтенных и непочтенных, своих особенностей с

154

развязностью Петербурга, не признающего важности ни в чем на свете, кроме

разве приказания, полученного из надлежащего источника, Герцен все-таки не

мог скрыть, несмотря на все свои юморисгические и саркастические выходки, жертвой которых были в равной степени обе столицы наши, своего тайного

благорасположения к одной, старейшей из них,— благорасположения, от

которого он не освободился и в период заграничной эмиграции. Да он и не

старался от него освободиться, а, напротив, как будто сберегал в себе это чувство.

А уж это ли не был западник! Много таких примеров благородной

невыдержанности убеждений встречается и в других лицах обеих партий.

Тем не менее борьба между партиями шла оживленная, особенно несколько

позднее и после того, как она успела поставить себе определенные цели; да и

было за что бороться. Образованный русский мир как бы впервые очнулся к

тридцатым годам, как будто внезапно почувствовал невозможность жить в том

растерянном умственном и нравственном положении, в каком оставался дотоле.

Общество уже не слушало приглашений отдаться просто течению событий и

молча плыть за ними, не спрашивая, куда несет его ветер. Все люди, мало-

мальски пробужденные к мысли, принялись около этого времени искать, с жаром

и алчностию голодных умов, основ для сознательного разумного существования

на Руси. Само собою разумеется, что с первых же шагов они приведены были к

необходимости, прежде всего, добраться до внутреннего, смысла русской

истории, до ясных воззрений на старые учреждения, управлявшие некогда

политическою и домашнею жизнию парода и до правильного понимания новых

учреждений, заменивших прежде бывшие Только с помощью убеждений,

приобретенных таким анализом и можно было составить себе представление о

месте, которое мы занимаем в среде европейских народов, и о способах

самовоспитания и самоопределения, которые должны быть выбраны нами для

того, чтобы это место сделать во всех отношениях почетным. Все зашевелилось: искания пошли, как известно, с двух противоположных точек, и рано или поздно

должны были привести исследователей в столкновение. Шум первых их сшибок и

составил содержание всей эпохи нашего развития, которая обозначается общим

именем — эпохи сороковых годов.

Люди этой эпохи не раз уже обзывались, даже и при их жизни, пустыми

идеалистами, неспособными вывесть за собой ни малейшей реформы, изменить в

чем-либо окружавшего их строя жизни. Замечательно, что идеалисты сороковых

годов сами почти соглашались с своими судьями и постоянно твердили, даже и

печатно, что поколению их, как переходному, суждено только приготовить

материалы для реформ и изменений. О доброкачественности и пригодности этих

материалов только и шел у них весь спор. А что спор был не совсем бесплоден,—

это доказывается семенами развития, которые он заложил, просочив все слои

тогдашнего образованного общества, и которые вышли на свет, даже и после

систематического искоренения их в 1848 году, еще полными силы и жизни в двух

великих реформах настоящего царствования. Никто, полагаем, не станет

опровергать, что начала русской народной культуры, заметные в крестьянской