поблажки всем внешним приманкам парижской жизни, приведенный отрывок

все-таки выражал мнение и других друзей Герцена, хорошо понимающих

220

причины и поводы демократических возгласов о буржуазии в ее отечестве, но

считавших такие возгласы непригодными для русского общества, которое еще

лишено образовательных элементов, принесенных некогда этой самой

буржуазией в историю. Притом же друзья и не знали, куда еще заведет Герцена

его огульное осуждение Европы, и боялись, что авторитетное слово его отразится

в извращенном виде на умах и представлениях русских читателей. Того же самого

боялись они и от исповеди Белинского, когда он попал за границу и обнаружил

воззрения на западную культуру, близко подходившие к воззрениям Герцена, о

чем еще будем говорить. Может быть, в числе причин, побудивших Герцена

написать позднее вышеупомянутую свою статью, было и желание разъяснить

друзьям свои истинные отношения к европейскому миру и место, которое он

намерен в нем занять. Известно, что в статье противополагалось безвыходному

положению европейского общества появление народа, одно присутствие которого

в Европе тревожит умы, который известен только с мрачных сторон своих, но

который несет с собой народную культуру, качества мысли и сердца, имеющие, по-видимому, большую будущность [273]. К этой ноте, впервые раздавшейся у

Герцена в упомянутой статье, Герцен потом часто возвращался и пробовал брать

эту ноту на множество ладов, но она не у всех друзей вызвала сочувствие, а

некоторые долго находили ее напряженной и фальшивой, несмотря ни на какие

варьяции и смягчения, которыми сопровождал ее почасту автор.

Между тем жизнь Герцена шла по-прежнему очень шумно и весело,

несмотря на внезапные остановки его посреди рассеяний и развлечений Парижа и

наступавшие за ними заботливые ощупывания почвы под своими ногами; но

перерывы эти были недолги, круг знакомых его все более и более увеличивался, беседы разрастались, говор усиливался [274]. Ни он, да и никто из русских друзей

его вовсе и не думали о том, что может насту пить минута, когда жить амфибией

посреди двух миров — западного и русского — не станет возможности и

придется выбирать между порядками, одинаково сильно и ревниво, хотя и на

различных основаниях, предъявляющими права на обладание всем человеком.

Минута была не за горами (всего один год разделял ее от ёлюдей), но когда она

пришла, наступили горькие расчеты, болезненные пожертвования, вынужденные, противоестественные отречения, испортившие окончательно жизнь Герцена, да и

многих других еще вместе с ним.

XXXII

Начав говорить о зачатках будущей русской эмиграции, я не могу обойти

молчанием нового элемента движения, которым обогатился Париж к тому

времени, именно — польского. Элемент этот существовал, конечно, и прежде, но

теперь он совершенно преобразился.

Он сбросил с себя мистический оттенок, который сообщили ему Товянский

и Мицкевич, пять лет перед тем [275], не проповедовал более учения о

мессианизме, разрешающем народные и всякие другие вопросы посредством

нарочно посылаемых для того, предъизбранных от вечности людей, и не говорил

уже о братстве всех славянских племен как о последней цели их исторического

221

развития. Вместо этого в Париже заседал тогда так называемый центральный

революционный комитет из поляков, объявивший себя единственным

уполномоченным от польского народа, для управления делом восстановления

павшего королевства в старых его границах, требовавший для своих

безапелляционных декретов слепого повиновения от каждого, кто только говорит

польским наречием, и достигавший своей цели вполне. Комитет совсем не думал

о примирении между славянами на каких-либо общих им основаниях, а

предписывал им просто войну против правительств, под которыми живут [276]. С

помощью своих агентов, прокламаций, администраторов и генералов,

посылаемых на различные и самые опасные пункты в славянских землях, он

держал все нити обширного республиканского заговора в своих руках и только

что произвел галицийское движение 1846 года, кончившееся резней