Шрифт:
цветом. Созерцание Белинского все заключается в понимании жизни и
цивилизации как сил, предназначенных на доставление человеку полноты
духовного и материального существования. По количеству идей и представлений, способствующих осуществлению той полноты разумного бытия, какая носилась
перед его глазами в форме идеала, он судил об относительном достоинстве и
значении эпох, людей и произведений их. Утайка, пропуск, скрытие какого-либо
из элементов, необходимых для достижения этой полноты, было ли то делом
преднамеренности или последствием недосмотра, одинаково пробуждали его
критическую чуткость. Он сам постоянно и добросовестно занимался разбором и
определением настоящих и подложных психических и социальных деятелей, заявляющих претензию на удовлетворение всех нужд ума и развития. В оценке
тех и других он мог быть иногда излишне нервен, распределять краски, под
влиянием одушевления или негодования, не совсем равномерно, но документы, на
которых основывалось его суждение, всегда были подлинные, скрепленные
свидетельством истории, точными исследованиями науки об идеальных и
реальных потребностях человеческой природы. Удовлетворение этих
потребностей, без своевольных исключений, подсказываемых расчетами и
255
нуждами разных теоретических построек, он и считал задачей цивилизации и
призванием ее. Переходя от общего выражения к частным приложениям того же
самого созерцания, надо сказать, что Белинский требовал уже от каждой идеи, от
каждого образа, учения и литературного произведения вообще, которые
представлялись его глазам, полноты содержания, упраздняющей самую
возможность вопросов и дополнений. Но такие цельные явления искусства и
мышления встречались редко, а большей частию приходилось иметь дело с
созданиями, еще сильнее отличающимися количеством своих упущений, чем
открытий в области выбранных ими тем. Собственно говоря, вся его литературная
критика, как еще ни старалась закрыться дипломатическими оговорками и
изворотами, к которым и Белинский прибегал по нужде времени, наравне со
всеми другими, была, в сущности, не чем иным, как рядом восстановлений, реставраций и оправданий разных позабытых или искусственно принижаемых
черт цивилизации, психических и культурных необходимостей личного и
общественного существования. Работа эта вошла у Белинского в привычку мысли
и — что особенно важно — весьма часто обращалась им и на самого себя, чем
легко объясняются его неоднократные перемены точек зрения на предметы, столь
удивлявшие и возмущавшие его врагов.
Известно, что художественные произведения как изящной, так и ученой
литературы обладают качеством оставлять очень малую поживу искателям
рассеянностей или недосмотров автора, исчерпывать свой предмет и представлять
такую твердыню выводов и заключений, для разрушения которой, даже и в
малейшей ее части, потребна почти такая же сила и способность, какие
находились в обладании и у самого ее строителя. Вот за такими-то
произведениями старого и нового мира, в переводах и оригиналах, Белинский
проводил дни и ночи: они никогда не старелись для него, сколько бы он их ни
перечитывал, никогда не могли договорить ему своего последнего слова. Как у
аскетов другого порядка идей, у него была потребность каждодневного
приближения к алтарю художнических произведений и углубления в таинства, на
нем свершаемые. Постоянное обращение с великими образцами ученой и
изящной литературы возвысило его дух на такую степень что люди в его
присутствии чувствовали себя лучше и свободнее от мелких помыслов, уходили
от него с освеженным чувством и добрым воспоминанием, какого бы рода ни
велась с ним беседа. Говоря фигурально, к нему всегда являлись несколько по-
праздничному, в лучших нарядах, и моральной неряхой нельзя было перед ним
показаться, не возбудив его негодования, горьких и горячих обличений. Таков
был человек, который первый указал русской литературе реальное направление, кажется, прежде, чем о нем вспомнила и Европа, а теперь призывал ту же
литературу на политическую арену, на занятие вопросами гражданского, общественного характера. Что двигало этого эстетика по преимуществу?