Мало-помалу род поучения, ободрения и удовольствия, какие он почерпал в этом

48

круге, становились ему менее нужны и менее привлекательны; жизнь начала

нестись с такой силой вокруг него, показались такие горячие, страстные

привязанности, действовавшие и на общественное мнение, что никем неведомый

и запертый в себе самом кружок должен был потерять значение в его глазах.

Притом же вскоре явились требования со стороны других приверженцев Гоголя

[011], на которые старый круг не мог отвечать, и явления в самом Гоголе, которые

трудно было понять ему; но почти ко всем его лицам Гоголь сохранил неизменное

расположение, доказывавшее теплоту и благородство его сердца. Он даже в

минуту развития самостоятельных, наиболее исключительных своих мнений еще

вопрошал мысль прежних своих приятелей и прислушивался к ней с большим

любопытством. Так иногда писатель, пресыщенный критикой и разбором своих

произведений, охотно склоняет ухо к мнению какого-либо оригинального чудака, живущего вдали партий, литературных вечеров и течения господствующих

понятий.

Записки о жизни Гоголя, изданные г. Кулишем [012], оценены публикой по

достоинству [013]. Это одна из немногих драгоценных книг последнего времени, которая исполнена содержания и способна к обильным выводам. Вообще только

те книги и важны в литературе, которые заключают гораздо более того, что в них

сказано. Вместе с превосходными воспоминаниями гг. Кульжинского,

Иваницкого, Лонгинова, Чижова, г-жи Смирновой и С. Т. Аксакова,

передающими нам физиономию Гоголя в урывках, но удивительно живо и верно, вместе с замечательнейшими подробностями о жизни Гоголя и обстановке его

жизни в разные эпохи, наконец с богатой коллекцией писем самого Гоголя, стоившей издателю, вероятно, немалых усилий,— книга представляет запас

материалов для биографии Гоголя, какого вряд ли кто и мог ожидать [014]. Имя

издателя ее упрочено в нашей литературе этим добросовестным и благородным

трудом. Во многих местах своей книги он с замечательным пониманием своей

задачи отказывается от роли биографа. Действительно, биография Гоголя еще

впереди. Вот почему заметки, которые следуют теперь, относятся совсем не к г.

Кулишу, исполнившему все свое дело, а имеют в виду тех будущих составителей

биографии Гоголя, которые неизбежно воспитаются по «Запискам» г. Кулиша и с

помощью их должны будут построить картину жизни и развития этого во всех

отношениях необыкновенного человека.

Прежде всего хотелось бы нам, чтоб навсегда отвергнута была система

отдельного изъяснения и отдельного оправдания всех частностей в жизни

человека, а также и система горевания и покаяния, приносимого автором за своего

героя, когда, несмотря на все усилия, не находит более слов к изъяснению и

оправданию некоторых явлений. Направление это бесплодно. Там, где требуется

изобразить характер, и характер весьма многосложный,— оно замещает старание

понять и представить живое лицо легкой работой вычисления — насколько лицо

подошло к известным, общепринятым понятиям о приличии и благовидности и

насколько выступило из них. При этой работе случается, что автор видит прореху

между условным правилом и героем своим там, где ее совсем нет, а иногда

принимается подводить героя под правило без всякой нужды, только из ложного

соображения, что герою лучше стоять на почетном, чем на свободном и

49

просторном месте. Можно весьма легко избегнуть всех этих резких

недоразумений, изобразив характер во всей его истине, или по крайней мере в той

целости, как он нам представляется после долгого обсуждения. Живой характер, глубоко обдуманный и искренне переданный, носит уже в себе самом пояснение и

оправдание всех жизненных подробностей, как бы разнообразны, противоречивы

или двусмысленны ни казались они, взятые врозь и отдельно друг от друга. Он

освобождает биографа от необходимости стоять в недоумении перед каждым

пятнышком, придумывая средства, как бы вывести его поскорее, и отстраняет

другую, еще важнейшую беду: видеть пятно там, где его совсем нет и где только

существует игра света и тени, порождаемая естественным отражением характера

на других предметах и лицах. Ввиду цельно изображенного характера умолкает

также и всякая литературная полемика, которая без того приведена в