отводящего глаза самых близких людей от истинных своих чувств, от истинных

своих намерений,— могут ли они, говорим мы, бросить какую-либо тень на

известную страстную привязанность его к матери, на безграничную любовь к

семейству, которого он был всю жизнь нравственным и материальным

благодетелем, продолжая ту же самую роль покровителя и после смерти? Они

открывают только особенности его характера, форму, какую принимали все его

поступки и даже душевные его побуждения, и ими Гоголь гораздо лучше

обрисовывается, чем посредством приложения к нему общих, отвлеченных

понятий о нежности, чувствительности, доброте, годных для всех натур, как

платье, сшитое не по одной известной мерке, пожалуй, может прийти на всякий

рост.

С 1830 по 1836 год, то есть вплоть до отъезда за границу, Гоголь был занят

исключительно одной мыслью — открыть себе дорогу в этом свете, который, по

злоупотреблению эпитетов, называется обыкновенно большим и пространным; в

сущности, он всегда и везде тесен для начинающего. Гоголь перепробовал

множество родов деятельности,— служебную, актерскую, художническую, писательскую. С появления «Вечеров на хуторе», имевших огромный успех, дорога наконец была найдена, но деятельность его еще удвоивается после успеха.

Тут я с ним и познакомился. Он был весь обращен лицом к будущему, к

расчищению себе путей во все направления, движимый потребностью развить все

силы свои, богатство которых невольно сознавал в себе. Необычайная житейская

опытность, приобретенная размышлениями о людях, выказывалась на каждом

51

шагу. Он исчерпывал людей так свободно и легко, как другие живут с ними. Не

довольствуясь ограниченным кругом ближайших знакомых, он смело вступал во

все круга, и цели его умножались и росли по мере того, как преодолевал он

первые препятствия на пути. Он сводил до себя лица, стоявшие, казалось, вне

обычной сферы его деятельности, и зорко открывал в них те нити, которыми мог

привязать к себе. Искусство подчинять себе чужие воли изощрялось вместе с

навыком в деле, и мало-помалу приобреталось не менее важное искусство

направлять обстоятельства так, что они переставали быть препонами и помехами, а обращались в покровителей и поборников человека. Никто тогда не походил

более его на итальянских художников XVI века, которые были в одно время

гениальными людьми, благородными любящими натурами—и глубоко

практическими умами. Ввиду этого напряженного развития всех сил,

направленных к одной цели, будем ли мы сомнительно качать головой, когда

увидим Гоголя, самонадеянно вступающего на профессорскую кафедру без

нужного приготовления к ней, без качеств, составляющих истинного ученого?

[016] Станем ли томиться над изысканием облегчаю- щих обстоятельств, когда

встретим в письмах Гоголя к гг. Максимовичу, Погодину [017], например, уверение, что он трудится над историей Малороссии в шести томах, над всеобщей

историей и географией под заглавием: «Земля и люди» в трех или двух томах, над

историей средних веков в восьми томах (всего семнадцать или шестнадцать

томов), между тем как он трудился над «Тарасом Бульбою», над статьями и

повестями «Арабесок» и «Миргорода». Нам все равно,— верил ли он сам в эти и

подобные им обещания, или нет,— они составляют для нас только проблески, указывающие смысл тогдашнего его развития, черты характера, способные

изъяснить его физиономию. Что они не лишены своего рода достоинства и

поэзии, согласится всякий. В самом деле: картина, представляющая нам

гениального человека, занятого устройством своего положения в свете и

литературе, изысканием средств для труда на обширном поприще, куда призывает

его сознание своей силы, не заключает ли в себе гораздо более нравственной

красоты, поэзии и поучения, чем самое кропотливое разбирательство того, что

было сказано им хорошего и что не так-то хорошо сказалось? Какую услугу

оказывает биограф своему герою, когда, вместо того чтоб пояснить сущность его

стремлений и благородство его целей, принимается разрешать противоречия, неизбежные в такой жаркой, лихорадочной жизни, и старается связать их скудной