ниткой произвольных толкований, которая еще и рвется ежеминутно в руках

исследователя? Как ни редко встречается эта бесплодная работа в превосходной

книге г. Кулиша, но он не совсем свободен от нее. Всякий раз как покидает он

роль добросовестного собирателя материалов и приступает к истолкованиям, самые странные недоразумения, самые далекие соображения, совершенно чуждые

делу, накопляются под пером его, нисколько не поражая его ум своим

неправдоподобием. Таковы, между прочим, вопросы, задаваемые г-м Кулишем

самому себе по поводу одного письма Гоголя в 1829 году, где последний рисует

собственный портрет в таких чертах: «Часто я думаю о себе, зачем бог, создав

сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачем

52

он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем он одел все это в такую

странную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого

униженного смирения?» [018] Слова эти строги, но изображение истинного

характера Гоголя должно значительно ослабить краски самой исповеди. Был и

законные причины для его противоречий и переходов. Г-н Кулиш прибавляет

свои пояснения к портрету, в которых, между прочим, находится следующая

мысль: «Большую часть жизни употребил Гоголь на анализ самого себя как

нравственного, предстоящего пред лицом бога существа и как бы только случайно

вдавался иногда в деятельность другого рода, которая составила его земную

славу,— зачем, для чего это?..» («Записки о жизни Гоголя», т. I, стр. 78.) Вторая

половина этого периода не совсем верна в отношении всей вообще жизни Гоголя, но, встреченная при описании первой эпохи его развития и приложенная к

молодому Гоголю, искавшему земной славы всеми силами своей души,— она, с

мыслию, в ней заключающеюся, отходит к тому роду толкований, о которых мы

говорили сейчас и которые зиждутся на соображениях, взятых вне сущности

самого предмета.

Вообще для биографа чрезвычайно важно смотреть прямо в лицо герою

своему и иметь доверенность к его благодатной природе. Позволено трепетать за

каждый шаг младенца, но шаги общественного деятеля, отыскивающего простора

и достойной сцены своим способностям, как это было с Гоголем между 1830 и

1836 годами, не могут быть измеряемы соображениями педагогического рода.

Прежде всего надо знать тут, куда человек идет, что лежит в основании его

характера, каков его способ понимания предметов и в чем заключается сущность

его созерцания вообще. Здесь только и отгадка его физиономии, и одна

неопровержимая истина. С другой стороны, охотникам до отрицательных данных, до прозаических фактов, низводящих человека к толпе, следует заметить, что в

деле понимания характера эта система столь же мало приведет к цели, как и

противоположная ей —система ненужной поддержки и оправдания всех его

поступков. Можно употребить, например, много времени и много бумаги на

перечисление всех доказательств его осторожности в обращении с людьми и

снисхождения к любимым их представлениям, посредством которого Гоголь

приковывал к себе сердца знакомых в эту эпоху; можно также исписать

порядочный лист, подбирая черты, в которых проявляется его врожденная

скрытность, наклонность выставлять призраки и за ними скрывать свою мысль и

проч. Но чем более и чем остроумнее станем отыскивать и исторически

подтверждать все наши, в сущности, весьма бедные находки, тем сильнее будет

затемняться физиономия Гоголя и отходить от нас в даль и в туман. Оно и

понятно. Физиономия его, как и физиономия всякого необыкновенного человека, должна освещаться сама собой, своим внутренним огнем. Она тотчас искажается, как подносят к ней со стороны грубым светоч, будь он самого розового или, наоборот, мрачного, гробового цвета. Пример правильной оценки Гоголя дал

Пушкин. Известно, что Гоголь взял у Пушкина мысль «Ревизора» и «Мертвых

душ», но менее известно, что Пушкин не совсем охотно уступил ему свое

достояние. Однако ж в кругу своих домашних Пушкин говорил, смеясь: «С этим

малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя».

53

Глубокое слово! Пушкин понимал неписанные права общественного деятеля.

Притом же Гоголь обращался к людям с таким жаром искренней любви и

расположения, несмотря на свои хитрости, что люди не жаловались, а, напротив, спешили навстречу к нему. Никогда, может быть, не употребил он в дело такого