сердечное; оно сквозит и слышно в твоих строках. Я хорошо провел день сей, и не

может быть иначе: с каждым годом торжественней и торжественней он для меня

становится. Нет нужды, что не сидят за пиром пировавшие прежде: они

присутствуют со мной неотразимо, и много присутствует с ними других, дотоле

не бывавших на пире. Ничтожна грусть твоя, которая на мгновенье осенила тебя в

сей день; она была поддельная, ложная грусть: ибо ничего, кроме просветления

мыслей и предчувствий чудесного грядущего, не должен заключать сей день для

всех близких моему сердцу. Обманула тебя, как ребенка, мысль, что веселье твое

уже сменилось весельем нового поколения. Веселье твое еще и не начиналось...

Запечатлей же в сердце сии слова: ты узнаешь и молодость, и крепкое, разумное

мужество, и мудрую старость, постепенно, торжественно-спокойно, как

непостижимой божьей властью я чувствую отныне всех их разом в моем сердце.

Девятого же мая я получил письмо от Данилевского. Я за него спокоен. Три, четыре слова, посланные еще из Рима, низвели свежесть в его душу [057]. Я и не

сомневался в том, чтобы не настало наконец для него время силы и деятельности.

Он светло и твердо стоит теперь на жизненной дороге. Очередь твоя. Имей в меня

каплю веры, и живящая сила отделится в твою душу. Я увижу тебя скоро, может

быть через две недели. Книга тоже выйдет к тому времени; все почти готово.

Прощай. До свидания. Твой Г.» [058].

Торжество писателя и гражданина, достигающих последней цели своих

стремлений, звучит в этом письме удивительно полным и могучим аккордом: мысль о близком появлении романа низводит небо в душу автора и дает ему

чувствовать зараз наслаждения всех возрастов, по его словам. То же самое

обещает он и приятелю, для которого приготовляет довольно сложную,

хлопотливую, но совсем не блестящую и нисколько не вдохновенную работу —

печатание и издание своих сочинений в Петербурге. По поводу этой простой

комиссии он заглядывает в будущее и немеет пред необычайными наградами, 82

которые готовятся там за подвиг, доступный всякому только что грамотному и

порядочному человеку. Надобно сказать, что по нашему глубокому убеждению, которое желали бы мы сообщить всем, Гоголь был совершенно добросовестен, когда писал эти строки: он сам верил в необъятную важность своего плана! Как в

этом случае, так и во всех других ему подобных нет никакой возможности

предположить, что рукой его водил один только голый, безобразный, мещанский

расчет — притянуть к себе чужие силы и ими воспользоваться. Кто знает

свойство вообще исключительных идей литературного, мистического и всякого

другого содержания поглощать все другие соображения и становиться всюду на

первый план, тот никогда не придет к подобному заключению. Самый тон

подобных писем, исполненный теплоты и одушевления, уже отстраняет от них

подозрение в сухом обдумывании эгоистического замысла. Мы сейчас увидим, каков был Гоголь, когда действовал от своего лица и по обстоятельствам, а не по

внушениям своей неизменной мысли: он становится другим человеком и

выказывает новую сторону характера, совершенно противоположную той, которой теперь занимаемся. В настоящем случае, как и во всех с ним схожих, он

был выше или, если хотите, ниже расчета. Он говорит с собеседником как власть

имущий, как судья современников, как человек, рука которого наполнена

декретами, устраивающими их судьбу по их воле и против их воли.

Но с этой высоты представления своей жизненной задачи Гоголь по

временам сходил в толпу людей, когда требовала этого необходимость, и

становился с ними лицом к лицу. Тогда обнаруживалась другая сторона его

характера, о которой сейчас упомянули. Для борьбы с нерешительностью, равнодушием и противодействием он употреблял верные, чисто практические

средства, и притом с разнообразием, энергией и дальновидностью расчета, заслуживающими изумления. Так было между прочим в эпоху печатания первого

тома «Мертвых душ». Письмо к Н. Я. Прокоповичу, приведенное нами выше, имело еще приписку следующего содержания: «О книге можно объявить;

постарайся об этом. Проси Белинского, чтобы сказал что-нибудь о ней в немногих

словах, как может сказать не читавший ее. Отправься тоже к Сенковскому и

попроси от меня поместить в литературных новостях известие, что скоро выйдет

такая-то книга,—и больше ничего. В этом, кажется, никто из них не имеет права

отказать». Это незначительный образчик его хлопот о книге. Он писал министру