том самом Неаполе, куда звал меня Николай Васильевич, застала его буря

осуждений и упреков, которая понеслась навстречу книги, сразила и опрокинула

ее автора. Путешествие в Иерусалим было отложено. С высоты безграничных

надежд Гоголь падал вдруг в темную, безотрадную пучину сомнений и новых

неразрешимых вопросов. Известно, что тогда произошло. Вторая часть «Мертвых

душ», созданная под влиянием идей «Выбранной переписки», подверглась новой

переделке. Гоголь противопоставляет впервые истинно христианское смирение

ударам, которые сыплются на него со всех сторон. Глубоко трогательная и

поучительная драма, еще никем и не подозреваемая, получает место и

укореняется в его душе [081]. Рассказать все, что знаешь об этом страшном

периоде его жизни, и рассказать добросовестно, с глубоким уважением к великой

драме, которая завершила его, есть, по нашему мнению, обязанность каждого, кто

знал Н. В. Гоголя и кому дороги самая неприкосновенность, значение и

достоинство его памяти.

96

ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ 1838—1848

I

...Я познакомился с Виссарионом Григорьевичем Белинским за год до моего

отъезда за границу, именно осенью 1839 года. Он приехал тогда в Петербург для

сотрудничества в «Отечественных записках», привезенный из Москвы И. И.

Панаевым, и уже находился во втором или третьем периоде своего развития [082].

Известно, что Белинский выступил на литературное поприще статьей в

«Молве» 1834 года, носившей заглавие «Литературные мечтания — элегия в

прозе». Это было обозрение русской словесности, обратившее на себя внимание

бойкостью слова и характеристикой эпох и лиц, которая не имела никакого

сходства с обычными и, так сказать, узаконенными определениями их в наших

курсах словесности. Лирический тон статьи с философским оттенком,

заимствованным от системы Шеллинга, сообщал ей особенную оригинальность.

Все было тут молодо, смело, горячо, а также и исполнено промахов, сознанных и

самим автором впоследствии; но все обличало возникновение каких-то новых

требований мысли от русской литературы и русской жизни вообще. Старик

Каченовский,— вероятно, обольщенный свободными отношениями критика к

авторитетам и частыми отступлениями его в область истории и философии, старый профессор, призвал тогда к себе Белинского,— этого студента, еще не так

давно исключенного из университета за малые способности, как говорилось в

определении совета, жал ему горячо руку и говорил: «Мы так не думали, мы так

не писали в наше время» [083]. Менее волнения, конечно, произвела статья в

Петербурге, где уже созревали известные сатурналии только что основанной

«Библиотеки для чтения», с ее глумлениями над наукой и над всяческими

убеждениями; [084] но и здесь статья не прошла незамеченной мимо глаз. С этих

97

пор именно Н. И. Греч, как человек, еще более других приличный в сонме

литературных публицистов той эпохи, усвоил систему воззрения на Белинского, сравнительно еще благосклонную. Он высказывал ее потом не раз во

всеуслышание: «Умный человек, но горький пьяница, и пишет свои статьи, не

выходя из запоя». Белинский-пьяница был так же мыслим, как Лессинг на канате, или что-нибудь подобное. С тех же пор Ф. В. Булгарин, с своей стороны

прозвавший Белинского «бульдогом», начал свою, столь долго не прерываемую

жалобу на извращение умов, свои чуть не 20-летние нападки на новый дух в

литературе, грозящий лишить Россию, к стыду потомков и посрамлению перед

Европою, всех ее умственных сокровищ [085].

Впрочем, как ни задорна была статья Белинского по своей форме, особенно

для петербургских самозванных знаменитостей, в обличении и опозорении

которых критик, по собственному признанию, находил блаженство неизъяснимое, сладострастие безграничное, но, собственно, она нисколько не потрясала ни

одного из наших старых авторитетов и постоянно ко всем им относилась с

величайшим энтузиазмом. Смелость заключалась не столько в исследовании, сколько в началах и принципах, высказанных критиком и предпосланных