когда голоса разделились в пользу того или другого из этих народов, Гоголь

прекратил спор, встав с дивана и проговорив длинным, протяжным тоном: «Я вам

сообщу приятную новость, полученную мною с почты». Вслед за тем он вышел в

другую комнату и возвратился через минуту назад с писанной тетрадкой в руках.

Усевшись снова на диван и придвинув к себе лампу, он прочел торжественно, с

93

сильным ударением на слова и заставляя чувствовать везде, где можно, букву О, новую «Речь» одного из известных духовных витий наших. «Речь» была

действительно недурна, хотя нисколько не отвечала на возникшее прение и не

разрешала его нимало. По окончании чтения молчание сделалось всеобщим; никто не мог ни связать, ни даже отыскать нить прерванного разговора. Сам

Гоголь погрузился в прежнее бесстрастное наблюдение; я вскоре встал и

простился с ним. На другой день он ехал в Остенде.

Все это было весной, когда для туриста открываются дороги во все концы

Европы. Следуя общему движению, я направился в Тироль, через Франконию и

южную Германию. По обыкновению, я останавливался во всех городах на моем

пути и прибыл, таким образом, в Бамберг, где и расположился осмотреть

подробнейшим образом окрестности и знаменитый собор его. Последний, как

известно, принадлежит XII столетию, времени полного развития так называемого

романского стиля, и стоит на горе, у подножия которой раскинулся город, связанный так неразлучно с воспоминаниями молодости, по милости Геца фон

Берлихингена [078]. Романские соборы, признаюсь, действовали на меня еще

более готических в Европе: они разнообразнее последних, символика их гораздо

затейливее и в мистических их барельефах, перемешанных с забавными фигурами

вседневной жизни, более порыва, свежести и молодости. Пищи для любопытства

и изучения в каждом романском соборе чрезвычайно много, и вот почему на

другой день моего приезда в Бамберг я часа два или три пробыл между

массивными столбами его главной церкви. Усталый и измученный более

наблюдением и соображениями, чем самою ходьбою, я покинул собор и начал

уже спускаться вниз с горы, когда на другом конце спуска увидел человека, подымающегося в гору и похожего на Гоголя как две капли воды. Предполагая, что Николай Васильевич теперь уже в Остенде и, стало быть, позади меня, я с

изумлением подумал об этой игре природы, которая из какого-нибудь почтенного

бюргера города Бамберга делает совершенное подобие автора «Вечеров на

хуторе», но не успел я остано-виться на этой мысли, как настоящий,

действительный Гоголь стоял передо мною. После первого моего восклицания:

«Да здесь следовало бы жертвенник поставить, Николай Васильевич, в

воспоминание нашей встречи», он объяснил мне, что все еще едет в Остенде, но

только взял дорогу через Австрию и Дунай [079]. Теперь дилижанс его

остановился в Бамберге, предоставив немцам час времени для насыщения их

желудков, а он отправился поглядеть на собор. Я тотчас поторопился с ним назад

и когда, полный еще испытанных впечатлений, стал ему показывать частности

этой громадной и великолепной постройки, он сказал мне: «Вы, может быть, еще

не знаете, что я сам знаток в архитектуре». Обозрев внутренность, мы принялись

за внешние подробности, довольно долго глядели на колокольни и на огромного

каменного человека (чуть ли не изображение строителя), который выглядывал с

балкона одной из них; затем мы возвратились опять к спуску. Гоголь принял

серьезный, торжественный вид: он собирался послать из Швальбаха, куда ехал, первую тетрадку «Выбранной переписки» в Петербург и, по обыкновению, весь

был проникнут важностью, значением, будущими громадными следствиями

новой публикации. Я тогда еще и не понимал настоящего смысла таинственных, 94

пророческих его намеков, которые уяснились мне только впоследствии. «Нам

остается не много времени,— сказал он мне, когда мы стали медленно спускаться

с горы,— и я вам скажу нужную для вас вещь... Что вы делаете теперь?» Я

отвечал, что нахожусь в Европе под обаянием простого чувства любопытства.

Гоголь помолчал и потом начал говорить отрывисто; фразы его звучат у меня в

ушах и в памяти до сих пор: «Эта черта хорошая... но все же это беспокойство...