поистине трагическое и исполнена была страданий и сомнений, которые по

временам он и открывал собеседникам в резком, неожиданном слове, можно

сказать—в вопле истерзанной души. Он судорожно и отчаянно держался за новые

свои верования, но с каждым днем все более и более чувствовал, что они

меняются, тускнут и испаряются на его собственных глазах.

121

Но в этот же период времени случалось и так, что Белинский боролся с

гнетущими условиями метафизического деспотизма не одними вспышками и

порывистыми движениями врожденной ему критической мысли, а и целыми

продуманными суждениями и приговорами, которые шли наперекор теории и

всем ее толкователям.

И как гордился сам Белинский этими доказательствами и заявлениями

самодеятельности своего ума! В письме к И. И. Панаеву 19 августа 1839 года, напечатанном в «Современнике» 1860 года, в январе месяце, он шутливо, но с

чувством нескрываемого торжества вспоминает, что еще осенью прошлого года

объявил вторую часть «Фауста» Гете сухой, мертвой символистикой, к великому

негодованию и изумлению всех московских друзей-философов. Они не находили

почти слов для выражения своего гнева и презрения к смельчаку, налагавшему

руку на своего рода «философский апокалипсис», а теперь опустили головы, прочитав в «Deutsche Jahrbiicher» статью молодого эстетика Фишера (Fischer), говорит Белинский, который буквально повторил все то, что возвещал он, непризнанный Белинский, за год перед тем [117].

И было чем гордиться!

Что касается до нас, то мы жаждали ересей Белинского, противоречий

Белинского, измен его своим положениям и нарушений философских догматов, как подарков: они, казалось, возвращали нам старого Белинского 1834—1835

годов, когда он имел, несмотря на Шеллинга, свою независимую мысль и свое

направление [118]. Не то чтобы кружок его петербургских сторонников ясно

прозревал несостоятельность системы и выводов, из нее получаемых,—Для этого

он не был достаточно развит философски,—но он чувствовал беспокойство, следуя за развитием учителя, сильно недоумевал, когда ему — кружку этому —

не позволяли ропота даже и на самые обыденные явления жизни, и беспрестанно

обращал глаза назад, к прежнему Белинскому 1835 года, издателю шести книжек

«Телескопа», где помещены статьи и разборы, оставшиеся и доселе памятниками

чуткой критики, приговоры которой пережили поколения, впервые их

выслушавшие. Может быть, это подозрительное состояние кружка, всегда

готового сорваться с тезисов на практическую дорогу прямой, наглядной оценки

предметов, без всяких справок о том, что они представляют в идее, и было

причиной грустного, осторожного, сдержанного обращения Белинского с

кружком. Он не доверял ни его покорности отвлеченным понятиям, ни особенно

его способности проникнуться ими в должной степени, и однажды, когда

заговорили перед ним о здравом практическом смысле Петербурга,

поправляющем увлечения и под дыханием которого иссыхают все источники

фантазии и мечтаний, Белинский вспыхнул и с гневом проговорил: «Я вижу, куда

вы клоните. Вам никогда не удастся сделать из меня то, что вы хотите!» Он еще

боялся за судьбу своего идеализма в Петербурге, да и долго потом, даже после

отрезвления своей мысли, происшедшего в 1840 году, еще держался за него как за

отличие, которое не следовало терять на новом месте. Дело, однако же, сложилось

иначе.

VIII

122

После всего этого длинного отступления возвращаюсь к рассказу. Поселясь

в Петербурге, Белинский начал ту многотрудную, работящую жизнь, которая

продолжалась для него восемь лет сряду, почти без всякого перерыва, потрясла

самый организм и заела его. На первых порах, после довольно долгого

пребывания на квартире Панаева, он нанял себе помещение на Петербургской

стороне, по Большому проспекту, в красивом деревянном домике, с довольно

просторной, но сырой и холодной комнатой и с небольшим кабинетом, жарко

натопленным, где я и нашел его уже зимой 1840 года. Противоположность в

температуре этих комнат не производила, по-видимому, особого действия на

здоровье хозяина, но зато постоянно награждала посетителей его обычными