собственной своей пустоты и ничтожности, без всякого раскаяния в них и даже с

некоторого рода кичливостию. Новость и оригинальность этого направления

именно и привязывали Белинского к поэту такой полной откровенности и такой

силы.

Нельзя сказать, чтобы Белинский не распознавал в Лермонтове отголоска

французского байронизма, как этот выразился в литературе парижского

переворота 1830 года и в произведениях «юной Франции»,— а также и примеси

нашего русского великосветского фрондерства, построенногс еще на более

шатких основаниях, чем парижский скептицизм и отчаяние. Но он им отыскивал

другие причины и основания, а не те, которые выходили из самой жизни поэта.

Художнический талант Лермонтова закрывал лицо поэта и мешал распознать его.

Кроме замечательной силы творчества, которую он постоянно обнаруживал, он

еще отличался проблесками беспокойной, пытливой и независимой мысли. Это

уже была новость в поэзии, и по теории источника со приходилось искать в

долгом труде головы, в пламенном сердце, мучительном опыте и проч., хотя бы

пришлось для этого многое наговорить на них. И вот Белинский принялся

защищать Лермонтова — на первых порах от Лермонтова же. Мы помним, как он

носился с каждым стихотворением поэта, появлявшимся в «Отечественных запис-

ках» (они постоянно там печатались с 1839 года), и как он npoзревал в каждом из

них глубину его души, больное нежное его сердце. Позднее он так же точно

носился и с «Демоном», находя в поэме, кроме изображения страсти, еще и

пламенную защиту человеческого права на свободу и на неограниченное

пользование ею. Драма, развивающаяся a поэме между мифическими существами, имела для Белинского совершенно реальное содержание, как биография или

мотив из жизни действительного лица.

Памятником усилий Белинского растолковать настроение Лермонтова в

наилучшем смысле остался превосходный разбор романа «Герой нашего

времени» от 1840 года. Здесь-то, спасая Печорина от обвинения в диких порывах, в цинических выходках беспрестанно рисующегося и себя оправдывающего

эгоизма, что сделало бы его лицом противоэстетическим, а стало быть, по теории

128

и безнравственным, Белинский находит гипотезу, способную дать ключ к

уразумению наиболее возмутительных поступков героя. Белинский пишет по

этому случаю чисто адвокатскую защиту Печорина, в высшей степени

искусственную и красноречивую. Найденная им гипотеза состоит в том, что

Печорин еще не полный человек, что он переживает минуты собственного

развития, которые принимает за окончательный вывод жизни, и сам ложно судит

о себе, представляя свою особу мрачным существом, рожденным для того, чтобы

быть палачом ближних и отравителем всякого человеческого существования. Это

— его недоразумение и его клевета на самого себя. В будущем, когда Печорин

завершит полный круг своей деятельности, он представляется Белинскому совсем

в другом виде. Его строгое, полное и чуждое лицемерия самоосуждение, его

откровенная проверка своих наклонностей, как бы извращены они ни были, а

главное, сила его духовной природы служат залогами, что под этим человеком

есть другой, лучший человек, который только переживает эпоху своего искуса.

Белинский пророчил даже Печорину, что примирение его с миром и людьми, когда он завершит все естественные фазисы своего развития, произойдет именно

через женщину, так унижаемую, попираемую и презираемую им теперь. Как

добрая нянька, Белинский следит далее за всеми движениями и помыслами

Печорина, отыскивая при всяком случае всевозможные облегчающие

обстоятельства для снисходительного приговора над ним, над его невыносимой

претензией играть человеческой жизнию по произволу и делать кругом себя

жертвы и трупы своего эгоизма. Один только раз Белинский останавливается

перед выходкой Печорина совершенно растерянный, не находя уже слов для

уяснения грубой мысли героя и признаваясь, что не понимает его. Случилось это

тогда, когда Печорин, при мысли, что обольщенная им женщина проведет ночь в

слезах, чувствует трепет неизъяснимого блаженства и проговаривает: «Есть

минуты, когда я понимаю вампира! — а еще слыву добрым малым и добиваюсь

этого названия!» «Что такое вся эта сцена? — восклицает наконец Белинский. —