Шрифт:
Про Зельнина разсказываютъ, что онъ разъ зарзалъ женщину въ лсу ни за грошъ.
Шла черезъ лсъ беременная баба, на встрчу той баб Зельнинъ разбойникъ.
— Здравствуй, баба! говоритъ Зельнинъ.
— Здравствуй, батюшка.
— Узнала ты, баба, меня?
— Нтъ, кормилецъ, не призвала.
— Я Зельнинъ!
Баба такъ и обмерла, да въ ноги.
— Батюшка! у меня ничего нтъ; возьми одежку, какая есть; отпусти, пожалуйста; не меня одну пустишь, — пустишь еще душу; душу, что у меня въ утроб: я беременна.
— Давно я искалъ беременной бабы.
— Да на что жь теб, родимый, беременная баба? говоритъ, перепугавшись, та баба.
— А посмотрть, какъ младенецъ въ утроб своей матери сидитъ, какъ онъ такъ находится.,
— Батюшка! кормилецъ!…
— Да что толковать!
Хватилъ Зельнинъ бабу въ брюхо, пропоролъ животъ баб, да и сталъ смотрть, какъ лежитъ младенецъ въ утроб своей матери, а на бду его, халъ обозъ, — ну, и застали молодца на дл; скрутили руки назадъ, да и въ острогъ!…
Приходилъ народъ въ острогъ, спрашивалъ у Зельнина: «какъ младенецъ во чрев своей матери сидитъ? Какъ онъ такъ находится?»
— Вотъ такъ! скажетъ Зельнинъ, и скорчится: показываетъ, какъ младенецъ сидитъ; скорчится, засмется — и пойдутъ его корчи ломать, ломать самого Зельнина; и до самой смерти сидлъ Зельнинъ въ острог, какъ помшанный. А и смерть его была не легкая: судъ присудилъ Зельнина повсить.
Когда сказали Зельнину, что судъ присудилъ, то онъ только засмялся, какъ будто это дло несбыточное.
— Ну, это еще посмотримъ, говоритъ Зелнинъ: — кто кого повситъ: или меня, Зельнина, палачъ Камчатниковъ, или я, Зельнинъ, того палача Камчатникова!
Въ то время палачомъ въ Орл былъ орловскій мщанинъ Камчатниковъ. Услыхалъ Камчатниковъ про похвальбу Зельнина.
— Ну, говоритъ, посмотримъ! Богъ не выдастъ, говоритъ пословица, свинья не състъ!
А зналъ Камчатниковъ, что Зельнину трехъ здоровыхъ мужиковъ на одну руку было мало… Зельнинъ силачемъ во всему городу слылъ.
Пришло время Зельнину расплачиваться за свои тяжкіе грхи; сперва повели его въ церковь, исповдали, причастили святыхъ таинъ; посл дали въ руки толстую желтаго воску свчу и повели на вислицу его за большимъ карауломъ; какъ ни хвастался Зельнинъ своей силой, а пришло дло къ расправ, задрожалъ… пока дошелъ изъ церкви до вислицы, — вс руки воскомъ закапалъ. Пришли въ вислиц, взвели его на рундукъ, который былъ поставленъ спереди вислицы… а народу собралось весь городъ: самъ воевода пріхалъ смотрть, какъ палачъ Камчатниковъ будетъ съ Зельнинымъ поступать.
Когда взвели Зельнина на рундукъ, Камчатниковъ, же трогая еще Зельнина, закричалъ громкимъ голосомъ:
— Господинъ воевода! прикажи мн надъ нимъ свою волю взять!
— Когда онъ теб даденъ въ руки, отвчалъ воевода:- то воля твоя съ нимъ, какъ хочешь!
Тогда Камчатниковъ вынулъ изъ кармана припасенную веревочку, связалъ Зельнину руки, ладонь къ ладони, пальцы къ пальцамъ, и перевязалъ ему пальцы по парно, потомъ надлъ ему на голову шнурокъ, а посл петлю и толкнулъ это съ рундука. Зельнинъ рванулся всей силой, — думалъ веревку перервать. Тогда былъ законъ такой: кто съ вислицы сорвется, тому все прощалось. Но какъ Зельнинъ ни силенъ быхъ, веревки все-таки не оборвалъ; палачъ Камчатниковъ за похвальбу на него сердитъ былъ и веревку припасъ крпкую; такъ и кончился Зельнинъ.
Убійство матери, съ единственною цлію видть ребенка во чрев, приписываютъ многимъ; подобное преступленіе должно быть было сдлано давно и такъ поразило всхъ, что его приписываютъ многимъ злодямъ-разбойникамъ.
Орелъ, 4-ю апрля.
Лтъ около ста тому назадъ, жилъ купецъ Никита Ивановичъ Давыдовъ; на дочери этого Давыдова былъ женатъ Медвдевъ, а у Медвдева въ дом жилъ самъ воевода; стало быть Давыдовъ былъ въ сил. Нанялъ онъ у купца Олябьева харчевню, въ которой самъ Олябьевъ калачи пекъ.
Приходитъ Давыдовъ рано по утру въ харчевню; Олябьевъ подрзалъ калачи ножомъ, хотлъ въ печь сажать; Давыдовъ сталъ Олябьева гнать изъ харчевни.
— Дай, говоритъ Олябьевъ:- калачи спеку, тогда сей же часъ и выйду изъ харчевни.
— Ступай, кричитъ Давыдовъ: — ступай сейчасъ!
Давыдовъ сильно на воеводу надялся.
Слово за слово, дошло дло до драки; у Олябьева на бду былъ ножикъ, которымъ онъ калачи подрзалъ, и пырнулъ онъ тмъ ножомъ Давыдова въ животъ.
Давыдовъ бросился изъ харчевни въ тайную канцелярію къ воевод; только добжалъ до половины дороги — упалъ; изъ окна увидала лекарка, схватила иголку и зашила Давыдову животъ; тотъ сперва пошелъ все-таки въ тайную канцелярію, показалъ воевод раны и тогда уже отправился домой пшкомъ, а къ вечеру умеръ.
Олябьева взяли подъ караулъ.
Бургомистромъ тогда былъ Степанъ Степановичъ Кузнецовъ; человкъ онъ былъ великій; любилъ честь, чтобы вс его боялись и кланялись; когда что говоритъ, чтобы вс его слушали. Въ несчастію Олябьева, Кузнецовъ дослуживалъ срокъ, и на слдующихъ выборахъ онъ зналъ, что его не выберутъ. Народъ сталъ Кузнецову смяться: «вотъ ты бургомистръ, а Олябьева дла не могъ кончить, да и не кончишь. Не твоего ума это дло!…» и эти слова показались Кузнецову за великую обиду. Не долго думалъ онъ, приказалъ привести на площадь Олябьева, кликнулъ палача Ивана, онъ же Голованъ-Волокитинъ-Кореневъ, и сталъ Олябьевымъ разыскивать. Пытки тогда были разныя: какого обливали на мороз холодною водою, иныхъ скли и перекресткахъ плетьми, инымъ крячили головы, инымъ хомутъ надвали; и какъ добьются правды, тогда станутъ по вин наказывать: кнутомъ бить, да ноздри рвать, а то и совсмъ повсятъ… сталъ Кореневъ разыскивать Олябьевымъ: надли на него хомутъ; Олябьевъ закричалъ благимъ матомъ… разнеслось по улицамъ: «Кузнецовъ разыскиваетъ Олябьевымъ.» Одни побжали смотрть на казнь, другіе бросились къ Степану Окулову. Степанъ Окуловъ по всему Орлу за перваго силача слылъ, да и работники у него были подобраны молодецъ въ молодцу — ребята удалые… Прибжалъ народъ къ Окулову, кричитъ: