Шрифт:
— Кузнецовъ на площади Олябьевымъ разыскиваетъ! Олябьевъ кричитъ не своимъ голосомъ, жалостнымъ голосомъ!
Какъ Окуловъ вскочитъ, крикнетъ своихъ работниковъ, сейчасъ прибжало человкъ 18 работниковъ, ухватили дубье, рогачи да на площадь — Олябьева отбивать. Окулову очень жалко стало Олябьева: у Окулова сердце было очень жалостивое. А тмъ временемъ прибжали на площадь къ Кузнецову сосди Окулова.
— Убгай куда, кричатъ ему:- бжитъ вонъ самъ Степанъ Окуловъ съ товарищами!
Бургомистръ Кузнецовъ зналъ ухватку Степана Окулова, узналъ, что тутъ придется многимъ пить смертную чашу, не сталъ дожидаться Окулова, и побжалъ чрезъ рку Оку въ бродъ, а на ту пору былъ поводокъ; прібжалъ онъ на дворъ къ Ивану Пастухову, да такъ и спрятался… Увидлъ народъ, что бургомистръ убжалъ и народъ разсыпался во вс стороны. Палачъ Кореневъ видитъ — дло плохо! Самъ бжитъ… на площади остался одинъ Олябьевъ въ хомут, безъ всякаго движенія: какъ хомутъ ему надли, такъ руки и вывихнулись — лопатки назадъ, такъ до смерти и ходилъ…
— Гд бургомистръ? крикнулъ Окуловъ Степанъ, прибжавъ съ своими товарищами на площадь.
Только никто ему не отвтилъ: на площади народу не было, а Олябьевъ только стоналъ, а отвчать не могъ.
— Отыскать Кузнецова!
Товарищи Окулова бросились за Кузнецовымъ, отыскивая по всему городу, но отыскать не могли, а привели только одного палача Коренева.
— Гд бургомистръ? спросилъ его Окуловъ, весь дрожа отъ ярости, замахиваясь на него дубовымъ рогачомъ.
— Не знаю, едва проговорилъ палачъ отъ страху.
Онъ думалъ, что тутъ его смертный часъ насталъ.
— Снять съ Олябьева хомутъ, сказалъ Окуловъ своимъ товарищамъ: — надо высвободить его.
Какъ ни старались товарищи, какъ ни хлопоталъ самъ Окуловъ, все-тали хомута снять не могъ: станутъ снимать, Олябьевъ закричитъ, у тхъ и руки опустятся.
— Снимай ты! приказалъ тогда Степанъ Кореневу-палачу.
Палачъ сейчасъ же снялъ хомутъ, тогда Олябьевъ поклонился Окулову и всмъ это товарищамъ.
— Спасибо какъ, сказалъ онъ:- спасибо всмъ какъ, добрые поди, что не оставили меня у моего смертнаго часу!
— Не на чемъ, отвчалъ Окуловъ, и пошелъ домой; Олябьевъ тоже, какъ его ни измучили, а пшкомъ побрелъ во-свояси.
Когда выздоровлъ Олябьевъ, пошелъ въ Петербуртъ къ цариц Екатерин Алексевн, съ просьбой на бургомистра Кузнецова; царица за такой его, Кузнецова поступокъ, приказала: Кузнецова сослать въ Таганрогъ, Олябьева отъ всякаго суда освободить, да еще въ пользу его со всего суда штрафъ взять.
Сослали Кузнецова въ Таганрогъ; только онъ такъ недлю прожилъ; вышелъ манифестъ, а по тому манифесту его вернули опять въ Орелъ, гд Кузнецовъ жилъ до самой смерти своей.
— Кузнецовъ былъ сердитъ за что нибудь на Олябьева? спрашивалъ я разсказчиковъ.
— Нтъ, отвчали мн:- Кузнецовъ былъ человкъ большой, а Олябьевъ маленькій; бургомистръ Кузнецовъ, чай, и совсмъ не зналъ Олябьева.
— Какъ же Кузвецовъ ршился, не дождавшись суда, разыскивать Олябьевымъ?
— Да такъ сдуру! порядки старые забросили, а къ новымъ еще не привыкли. Сперва такія-то дла на міру ршали; міръ, извстное дло, не ошибается: одинъ совретъ, десять человкъ правду скажутъ; а какъ подлали бургомистровъ, да поставили ихъ по городамъ, они и задумали, что бургомистръ замстъ цлаго міра дла ршать можетъ. Отъ этой-то необразованноcти Кузнецовъ и разыскивалъ самъ собою Олябьевымъ; ну, Кузнецова и хотли наказать, а міръ — какъ накажешь? Міра наказать нельзя!
Орелъ, 7-го апрля.
Здсь разсказываютъ про многихъ разбойниковъ; но замчательно, что народъ про нихъ вспоминаетъ съ сочувствіемъ. Сироту, Дуброву, Тришку Сибиряка, Засарина и другихъ народъ выставляетъ протестовавшими и — только; злодянія разбойниковъ, злодйства безъ цли, я разсказалъ вс, или почти что вс; но удалыя шутки вс разсказать довольно трудно; только въ нихъ есть одно: это защита слабыхъ отъ сильныхъ, бдныхъ отъ богатыхъ, и въ особенности господскихъ крестьянъ отъ злыхъ помщиковъ. Разскажу нсколько такихъ происшествій.
Тришк Сибиряку, который жидъ тому лтъ 20-25-ть назадъ, разбойничалъ въ Орловской, Смоленской губерніи, и не загубилъ ни одной христіанской души, приписываютъ, какъ послднему, вс удалыя штуки, объ которыхъ тотъ можетъ быть и самъ не слыхивалъ, которыя сохранились въ народ, какъ легенды.
Услыхало начальство, что Тришка Сибирякъ разбойничаетъ и приказало его поймать во чтобы-то ни стало; кажись, какъ и не поймать: то въ томъ мст покажется середи благо дня, то въ другомъ, да еще и скажется: «я, молъ, Тришка Сибирякъ»; а все изловить никакъ не могли!
Въ женскомъ монастыр былъ праздникъ; къ обдн собралось народу — полная церковь; вокругъ церкви — народъ… въ концу обдни монахини пошли съ кружкой на храмъ собирать, подходятъ къ какому-то купцу, тотъ и выкинулъ на тарелку 1000 руб.; обходили церковь съ кружкой, монахини сказали матери игумень, что купецъ, вонъ, стоитъ, 1000 рублей на тарелку положилъ.
— Поди, говоритъ казначе мать игуменья, спроси, какъ его зовутъ; надо записать въ книгу — поминать на вчныя времена.
Казначея поклонилась матери игумень, подошла къ тому купцу и спрашиваетъ его: