— А гречк какая причина? спросилъ я, думая не повторитъ ли мн хозяинъ разсказа про гречку.

— Гречка… гречк причина крупиничка.

— Какъ крупиничка?

— А такъ крупиничка… отъ крупинички и гречка по нашей земл пошла, все это отъ этой крупинички.

— А давно пошла отъ этой крупинички гречка по нашей земл?

— Да съ самой той крупинички… Жила на Руси двушка ужъ такая раскрасавица, что и сказать нельзя!.. И богобоязный человкъ была эта двушка! Старики еще разсказывали нашимъ старикамъ, а т старики сами слышали отъ своихъ стариковъ, эта-то двушка ни одной службы Божіей не прогуливала; и не чтобы въ праздникъ большой, въ воскресенье что-ли, а такъ кажедень, кажедень къ заутрен, къ обдн, къ вечерн, а есть всеночная, и ко всеночной сходитъ! Сказано, богомольный человкъ была… Жила эта двушка съ своими родителями, съ своимъ отцомъ матерью, всему роду своему, племени только славу клала… Только за ея добродтель, чтоли, захотлъ Богъ ее наказать искусомъ… Знамое дло: Богъ кого любитъ, того и наказуетъ. Захотлъ и эту крупижечку Господи наказать…

— Какую крупижечку?

— А все эту же двушку.

— А она крупижечкой звалась?

— Нтъ, не крупижечкой, это только такъ говорится, отвчалъ разскащикъ.

— Какъ же ее Господь наказалъ?

— А такое Богъ послалъ наказаніе: наслалъ Литву ли поганую, а кто говоритъ татаръ, разно говорятъ… Только Литва-ли, татары ли набжали на Россею, да прямо на то село самое, гд жила эта двка съ своимъ отцомъ; коихъ жителевъ побили, порубили, коихъ показнили, коихъ мечу предали, а красныхъ двушекъ, молодицъ, которыхъ въ полонъ взяли… И вышло такъ: двк достаюсь въ полонъ идти, а родителевъ злоди показнили — головушки отрубили и Христіанскія ихъ тла поганымъ псамъ бросили… Такъ Богъ попустилъ!… Взяла Литва ту двушку въ полонъ и повезла ее въ свою поганую Литву и отдала ее татарину. А у татаръ, извстное дло, женъ сколько хочешь бери; у татаръ жены покупныя, сколько хватитъ денегъ, столько и женъ бери. Такъ татаринъ задумалъ свою полоняночку за себя взять. Полоняночка билась, билась: не хотлось ей за татариномъ быть. Да и какой будетъ мужъ для Христіанской души — поганый, некрещеный татаринъ?.. Только билась двка, отбивалась, а кто ее знаетъ, можетъ и силой на любовь къ татарину пошла? Одни говорятъ, что двка отбилась; другіе болтаютъ, что двка съ татариномъ законъ приняла; только и законъ приняла ни вольной волею, а силомъ… Ну, да какъ бы тамъ ни было, а двка съ блой зари до поздней ночи, а съ поздней ночи до блой зари, двка ревмя реветъ, плачетъ убивается, все тоскуетъ по своему дому… „Батюшки съ матушкой говоритъ и нтъ въ живыхъ…“ (а ее отца и мать на глазахъ у ней злоди загубили). „Батюшки съ матушкой нтъ живыхъ, а все бы хотлось побывать въ своемъ дому, хоть бы однимъ глазкомъ глянуть на могилки родителей!“ Двка плачетъ, молится, святую милостыньку раздаетъ и все объ одномъ Бога проситъ: какъ бы домой побывать. Подастъ святую милостыньку, а сама скажетъ: „Моли обо мн старый человкъ, чтобъ быть мн на своей Рассеюшк!“ И много она Богу молилась, и много она святой милостыни пораздавала… Стоитъ разъ двка на колночкахъ, Богу молится, а подъ окошечкомъ: „Кормилицы наши, родные, сотворите свою святую милостыню!“ Встала двка съ своей праведной молитвы, откроила краюшку хлба. „На, говоритъ, старъ-человхъ, прими мою милостыню, да моли обо мн Бога небеснаго, мать пречистую Богородицу: душа просится побывать въ своемъ дому. Не даетъ Господь живой побывать, хоть бы Богъ привелъ моимъ косточкамъ лежать рядышкомъ съ моими родителями, съ моимъ отцомъ — матерью!“ А нищенькій то былъ святой человкъ. Принялъ святой человкъ милостыню, сказалъ слово — двка Богу душу и отдала, умерла.

— Какое же слово сказалъ святой человкъ? спросилъ я разскащика.

— Какое слово сказалъ человкъ, того не извстно, а только, какъ сказалъ святой человкъ свое слово, двка умерла. Умерла-та двка и похоронили ее не по нашему обряду Христіанскому, а по ихнему обычаю поганому — татарскому. Только силенъ Богъ. Схоронили двушку, на полянку насыпали землицы, а на той землиц и выросла-та двушка праведная.

— Какъ выросла?

— Не сама собой выросла-то праведная, а выросла только душа ея: пошла по ея могилочк гречка, а гречка-то и была душа самой той праведницы. Проходитъ тамъ сколько время, пришла опять нищая братія къ тому дому, гд жила полоненная двица, за святою Христовою милостынею. Разъ пропла нищая братія: „Кормилицы наши батюшки! сотворите свою святую, Христову милостыню!“ Другой, пропла: „Сотворите свою святую милостыню!“ А все въ окошечко не подаютъ. „Что за причина такая, думаетъ нищая братія, сколько разъ ни приходили, всегда намъ полоняночка наша съ Руси, русская, подавала свою Христову, святую милостыню, а нонече того нтъ?“ — „Оттого нонече того нтъ, говорятъ нищей братіи, оттого нтъ святой милостыни, что ваша полоняночка съ Руси, русская померла“. Заплакала нищая братія. „Пойдемъ на могилу и поклонимся, говоритъ нищая братія, для того, что душа ея была милостивая; врно же душа Богу угодила.“ Спросили гд могилка, пошли на могилку, да какъ глянули, ажно та душа на могилк гречишкой [4] выросла! А гречишки до той поры и на свт не было.

— Почему же они догадались, что гречишкой та душа на могилк выросла?

— А ужъ такъ врно Богъ далъ. Смотрятъ, цвтъ отъ гречишки чистый, да блый: ровно какъ душа ея была передъ Богомъ чистая, да блая!.. Взяла нищая братія ту гречишку и понесла на свою, на Рассеюшку. Оттого и пошла по земл гречишка у насъ.

— А прежде не было на земл у насъ гречишки? спросилъ я, когда остановился разскащикъ.

— Прежде не было. И посмотри ты: гречишка не боится ни сухненнаго лта, ни дождю, а какъ подуетъ втеръ съ восточной стороны, гд та праведница въ полону была, такъ того втру боится. Какъ подуетъ съ той стороны втеръ, опять ту тоску полонную на нее нагонитъ — гречихи и не будетъ! Ты и знай: цвтетъ гречиха, радуется ни душа, значитъ, праведная, а какъ на цвту задуетъ втеръ, востоскуется душа, цвтъ опадаетъ и гречихи не будитъ.

— Ну, а крупиничка гд же?

— Эта самая и есть крупиничка.

— Да вдь ты разсказывалъ про гречишку, добивался я, думая еще что нибудь выпытать у старика, который любилъ пораздумать, да поразмыслить, хотя и очень хорошо зналъ, что про гречишку отъ него больше не услышишь, да, кажется, другой легенды про гречиху и нтъ.

— Ты разсказывалъ про гречишку, а ты разскажи про крупиничку.

— Да вдь это все едино, что крупиничка, что гречишка; вдь крупу-то изъ чего длаютъ?

— Знаю, что изъ гречихи.

— Вотъ то-то же. Оно и выходитъ; что про гречишку разсказать, что про крупиничку — все едино.

— Отчего же ты сказалъ, когда я тебя спрашивалъ про гречишку, что гречк причина крупиничка?

— А это у васъ такъ ужъ говорится: крупиничка, а гречишкой такъ никто не говоритъ.

Пока хозяинъ разсказывалъ, хозяйка приготовила мн закусить.

— На-тко, родимый, закуси, сказала она, ставя на столъ, покрытый чистымъ настольникомъ, яичинцу; до Курска, самъ знаешь, дорога не рукой возьмешь: народъ считаетъ тридцать верстъ…

— Спроси-ка, бабушка, ямщикъ за водкой бгалъ; врно теперь принесъ.

— Далеко ли отъ насъ кабакъ — какъ не принести: давно молодецъ водку принесъ.

— Давай-на намъ сюда: мы съ старикомъ выпьежъ, да и теб, старух, поднесемъ.

— Охъ ты, родимой мой!..

Старуха принесла водку, поставила на столъ и я налилъ рюмку.

— Кушай хозяйка, сказалъ я, поднося ей налитую рюмку.

— Э, гд же это видано: ты хозяинъ, твоя водка, ты сперва и кушай: покажи намъ дорогу!

— Вашей милости начинать, промолвилъ старикъ, обращаясь ко мн.

— Бабушка! а бабушка! кричала вбжавшая въ избу двочка, лтъ десяти: бабушка! вдь твоя курица отъискалась! Право-ну, родимая моя бабушка, твоя курица отъискалась…

— Какая курица? спросила старуха.

— Да твоя, родимая бабушка, что анаднысъ еще пропала, такъ та-та отъискалась.

— Гд-жъ она?

— Да на задворк, бабушка!

— На задворк?

— Да, съ цыплятами бабушка!

Старуха поспшно отрзала ломоть хлба, захватила горсточку соли, посолила хлбъ, положила себ за пазуху и сла въ передній уголъ, не обращая никакого вниманія ни на меня, ни на мою водку.