Я ничего не отвчалъ, я даже еще не сознавалъ хорошенько, что такое мн говоритъ Дермидоновъ и только старался высвободить свою ногу, которую тотъ отдавливалъ.

Между тмъ Дермидоновъ склонился надо мною и продолжалъ:

— Да ты не стсняйся, не конфузься… вдь, мы пріятели. Отвчай откровенно: любишь барышень?

— Люблю! — въ отчаяньи прошепталъ я.

— Ну вотъ, я такъ и зналъ, даромъ что фарфоровая кукла: а ужъ шельма… по глазамъ видно! Ну, а влюбленъ?.. былъ влюбленъ?

Я, конечно, уже не разъ слышалъ это слово. Оно попадалось мн и въ книгахъ, и каждый разъ производило на меня особенное впечатлніе, заставляло меня краснть. Я чувствовалъ въ немъ не то что стыдное, а что-то какъ-будто запретное, даже страшноватое, хоть и заманчивое. Но до сихъ поръ я никогда особенно надъ нимъ не задумывался, а теперь, вдругъ произнесенное Дермидоновымъ, оно подняло во мн цлый рой мыслей, ощущеній и воспоминаній.

Я мигомъ вспомнилъ многое и понялъ, что былъ влюбленъ, да, влюбленъ, конечно влюбленъ, и не разъ, не два, а нсколько разъ въ жизни. И теперь, измученный, избитый, утомленный, съ тоскою въ сердц, съ туманомъ въ голов, я воскресилъ передъ собой милые образы и самъ не замтилъ, какъ губы мои прошептали:

— Да, былъ влюбленъ!

Дермидоновъ захохоталъ.

— А, каковъ, каковъ! Слушайте, господа, слушайте!.. Ну, а какъ же ты былъ влюбленъ? Цловался съ барышнями, а?

Антиповъ, все ещо сидвшій за столомъ и писавшій, вдругъ бросилъ перо и обратился къ Дермидонову.

— Да перестань ты со своими пошлостями! Оставь ты его, дай спать, вдь, онъ маленькій…

— Хорошъ маленькій, — пробурчалъ Дермидоновъ, но все же послушно всталъ и направился къ себ на кровать.

Я закутался съ головою въ одяло и, самъ не знаю отчего, заплакалъ. Все мое тло ныло и болло. Наконецъ, мн стало такъ душно, что я не могъ дольше выдержать и освободилъ голову изъ-подъ одяла.

Лампа была потушена, спальню едва озарялъ тусклый ночникъ, поставленный на окошко. Съ кровати Дермидонова раздавался неистовый храпъ и ему вторило легкое подсапыванье Розенкранца. Ворконскій лежалъ неподвижно какъ мертвецъ. Антиповъ, очевидно, не спалъ и, время отъ времени, повертывался съ боку на бокъ.

Я нсколько пришелъ въ себя; слезы мои остановились; но я не могъ успокоиться. Я переживалъ весь этотъ день, и оставался въ безнадежномъ недоумніи передъ всмъ, съ чмъ познакомился. Бдный Алексевъ, бдный «старичекъ», который скоро умретъ, которому родные не отвчаютъ и совсмъ забыли, покинули въ этомъ холодномъ пансіон, когда докторъ сказалъ, что онъ можетъ жить только въ деревн… За что насъ всхъ такъ мучаютъ, кормятъ такими противными кушаньями, а надзиратели тутъ же дятъ другое, вкусное? Разв ученики не т же люди? А этотъ ужасный мальчишка, такъ накинувшійся на меня! За что? Почему? А злой французъ-надзиратель? Что же будетъ дальше?.. Разв можно такъ жить?..

«Нтъ, завтра прідетъ мама, я ей скажу, скажу все… Я не могу, я самъ умру здсь еще, можетъ быть, раньше Алексева… Я не могу!..»

«Домой… домой… домой…» отчаянно про себя повторялъ я, снова заливался слезами, снова дрожалъ всмъ тломъ, и несчастне меня не могло быть существа на свт…

Часы въ сосдней комнат, въ той самой комнат, гд стоялъ скелетъ, о которомъ впрочемъ я теперь не думалъ и даже позабылъ, давно уже пробили полночь, а я все еще не спалъ подъ гнетомъ своихъ мыслей и страданій.

Въ спальн становилось все холодне и холодне. Я ворочался съ боку на бокъ, кутаясь въ одяло. Но это не помогло. Я дрожалъ какъ въ лихорадк.

Пробилъ часъ — сонъ не приходилъ, пробило два. Дермидоновъ громко бредилъ и ругался во сн. Розенкранцъ чихалъ и кашлялъ. Ночникъ зашиплъ и погасъ. Страшная тьма охватила меня, и я уже не зналъ, гд я и что это такое кругомъ.

И вдругъ мн показалось такъ ясно, такъ страшно ясно, что я лежу въ могил, въ холодной и сырой могил. Я не могъ пошевельнуться и уже совсмъ наврно зналъ, что вотъ стоитъ только мн протянуть немного руку — и она дотронется до стнки гроба. Мое сердце то совсмъ почти замирало, то болзненно, мучительно билось… Протянуть руку или нтъ? А что если въ самомъ дл?.. Нтъ, ни за что!.. Нтъ!

Я только дрожалъ и чутко прислушивался.

Но вотъ моя рука будто невольно, будто сама собой высвободилась изъ-подъ одяла, сдлала движеніе — и встртила что-то холодное, страшно холодное. Ужасъ охватилъ меня. Я совсмъ позабылъ, что это стна. Мн казалось, что вотъ сейчасъ я задохнусь. Наконецъ, я нсколько успокоился и почувствовалъ, что лежу на кровати. Я слышалъ только біеніе моего собственнаго сердца, холодный потъ покрывалъ мой лобъ.

Но это что такое? Что-то пискнуло и зашумло, опять пискъ… еще и еще… ближе, ближе!.. Вотъ что-то какъ-будто катится по полу, будто упало у самой кровати и вдругъ быстро шмыгнуло по моимъ ногамъ.

Я вскочилъ какъ сумасшедшій и закричалъ. Никто не услышалъ моего крика, вс крпко спали. Я не зналъ, что длать и, объятый теперь уже исключительно паническимъ страхомъ, закутался съ головою въ одяло и ждалъ, что вотъ-вотъ сейчасъ кто-нибудь въ меня вцпится и задушитъ.

Ко всему этому я внезапно вспомнилъ о близкомъ сосдств скелета. А вслдъ затмъ мн пришла въ голову одна невроятно-нелпая мысль и, несмотря на всю свою нелпость, довела меня до послдней степени ужаса. Мн вдругъ представилось, что въ тюфяк, на которомъ я лежалъ, зашиты «человческія кости». Какъ это могло случиться, зачмъ? Я на этомъ не останавливался, но я ихъ «почти чувствовалъ» подъ собою. Мн хотлось встать и бжать; но, вдь, за предлами кровати было еще страшне…