Я замтилъ, что у него въ класс никто не стсняется, всякій занятъ своимъ дломъ, нкоторые ученики перемняютъ мста, ведутъ довольно оживленные разговоры и споры, наконецъ, неизвстно зачмъ подбгаютъ къ каедр, заговариваютъ съ учителемъ вовсе не объ урок, а учитель охотно всмъ отвчаетъ.

Только когда уже шумъ въ класс сдлался невыносимымъ, Чалинскій застучалъ линейкой о каедру и крикнулъ своимъ слабымъ голосомъ:

— Господа, да что-жъ это такое? Вдь, это чисто нижегородская ярмарка! Успокойтесь, а то, право, кончится тмъ, что господину Тиммерману пожалуюсь на васъ, на весь классъ, слышшите, господа!

— Иванъ Григорьевичъ, а на нижегородской ярмарк весело? Вы бывалли? — крикнулъ кто-то, очень похоже передразнивая его произношеніе.

— Конечно, бываллъ! — отвтилъ учитель.

— Разскажите! разскажите!

— Ну нттъ, этто въ другой разъ, когда дойдемъ до Нижняго-Новгорода… А ну-ка, на какой рк стоитъ Нижній-Новгородъ?

— На Волг! на Волг! Это мы знаемъ, — раздалось нсколько голосовъ.

— Иванъ Григорьевичъ, а, у насъ новенькій… Веригинъ… на второй скамь… видите!.. Что-же вы его не спрашиваете? Вы его проэкзаменуйте!..

Чалинскій посмотрлъ на меня, потомъ взглянулъ на часы и заторопился, засуетился.

— Вотъ вы всегда таккъ, съ вашшими дуррачествами да ненужжными разговоррами… Смирно… смирно! слушшайте уроккъ. Къ слдующему раззу… А съ новвенькимъ еще успю познаккомиться…

И онъ началъ объяснять новый урокъ. Звонокъ скоро прервалъ его.

— Прошшлое повторрите, прошшлое! — крикнулъ онъ и выскочилъ изъ класса.

Оставался послдній урокъ — шестой въ этотъ день — изъ русскаго языка. Но учитель уже дв недли какъ былъ боленъ и на каедр появился нмецъ-надзиратель и тотчасъ же принялся дремать, пробуждаясь только тогда, когда мальчики уже через чуръ кричали.

— Ruhig… ruhig! — раздавалось съ каедры.

Въ класс утихало на нсколько мгновеній, а затмъ снова поднимался смхъ и крикъ.

Я бесдовалъ съ Алексевымъ.

— У васъ есть кольца и замокъ? — спросилъ меня «старичекъ».

— Какой замокъ?

— А для пюпитра, для ящика… тутъ вотъ видите нужно ввертть два кольца и всегда держать пюпитръ на запор, а то ученики у васъ все потаскаютъ.

— Вы давно въ пансіон? — спросилъ я.

— Второй уже годъ.

— А прежде гд жили?

— Въ деревн, въ Рязанской губерніи. Да отецъ мой умеръ, мать еще прежде умерла, давно… я самый младшій… вотъ братъ старшій, да сестра, она замужемъ… у нея уже трое дтей, — меня въ пансіонъ и отдали. Прошлымъ лтомъ здилъ я въ деревню такъ тамъ докторъ прямо сказалъ, что мн нельзя жить иначе, какъ дома, на чистомъ воздух… Я, вдь, давно боленъ… А меня все же братъ привезъ опять сюда… и вотъ мн все хуже и хуже…

— Что же у васъ болитъ?

— Я ужъ вамъ сказалъ, что все болитъ. Иногда слабость такая, что и сказать не могу. Ночей не сплю, дрожу весь въ лихорадк. Засну подъ утро… и сейчасъ же будятъ… надо вставать.

— А вы разв не говорили monsieur Тиммерману?

— Говорилъ, лежалъ въ лазарет, докторъ мазалъ меня свинымъ саломъ. Тутъ у насъ докторъ такой, старичекъ, и отъ всхъ болзней свинымъ саломъ лчитъ. Лежалъ я четыре дня, а потомъ Тиммерманъ пришелъ и веллъ вставать и идти въ классъ…

— Мн кажется я умру скоро! — заключилъ Алексевъ тихо, но совсмъ спокойнымъ голосомъ.

Я такъ весь и встрепенулся. Я почувствовалъ ужасную жалость къ этому «старичку».

— Ахъ, зачмъ вы такъ говорите! Зачмъ умирать? Отчего же вы не напишите вашей сестр, вашему брату?

— Писалъ, а они не отвчаютъ, — имъ все равно.

Алексевъ едва слышно вздохнулъ, скрестилъ на груди руки, опустилъ голову и задумался.

О чемъ онъ думалъ, Богъ всть! Я не посмлъ съ нимъ больше заговаривать. Мн хотлось плакать, но теперь уже не по дому, не по мам, а по этому бдному «старичку».

— Будемъ друзьями? — вдругъ, неожиданно для самого себя, сказалъ я.

Алексевъ изумленно взглянулъ на меня, но пожалъ мою руку.

— Хорошо, — какъ-то снисходительно и ласково улыбнувшись, проговорилъ онъ:- будемъ друзьями!

— На «ты»?!

— На «ты».

— Какъ тебя зовутъ?

— Михаилъ.

— Миша… ну а меня — Ганя.

Въ это время опять издали донесся тихій звонъ. Онъ все приближался, приближался. Это Карпычъ проходилъ по корридорамъ съ валдайскимъ колокольчикомъ въ рукахъ.

— Чай пить! чай пить! — закричали въ класс.

И я только теперь почувствовалъ, что невыносимо голоденъ.

Опять мальчики выстроились парами. Я взялъ подъ руку мото новаго друга и мы спустились въ столовую, казавшуюсь еще уныле при тускломъ свт лампъ. Передъ каждымъ мальчикомъ была поставлена глиняная кружка съ дурнымъ, такъ называемымъ «кирпичнымъ» чаемъ, плохо подслащеннымъ «песочнымъ» сахаромъ. Чай этотъ почему-то сильно отзывался ржавчиной и еслибы посмотрть его на свтъ, то онъ скоре былъ похожъ на кофе, чмъ на чай, но въ кружк этого не было замтно. Рядомъ съ каждой кружкой лежало по небольшому розанчику.