Однако, недли черезъ дв, я, мало-по-малу, вступилъ въ новый фазисъ. Меня начинали занимать наблюденія надъ больными и здоровыми, надъ пестрымъ прибывающимъ и убывающимъ «водянымъ» обществомъ. И прежде всего меня поразила сравнительная немногочисленность вообще людскихъ типовъ. Я здсь ровно ни съ кмъ не былъ прежде знакомъ, никогда не встрчался, а между тмъ я отлично уже зналъ всхъ этихъ «дамъ» и «кавалеровъ», молодыхъ и старыхъ, даже дтей. Такихъ людей, съ такими-же лицами, походкой, манерами, голосомъ, я уже видалъ, и даже не разъ въ жизни. Полнаго тождества нтъ и быть не можетъ въ матеріальной природ и, конечно, если-бы даже на каждомъ квадратномъ аршин земного шара выросло по человку, все-же никогда не нашлось-бы двухъ людей, вполн тождественныхъ между собою. По число людскихъ типовъ весьма ограничено и типы эти повторяются до безконечности. Только время, народность и общественное положеніе кладутъ на нихъ свою печать, не касаясь, однако, ихъ существенныхъ чертъ. Каждое время и каждая народность вырабатываютъ нсколько типовъ; однако, далеко, далеко не такъ много, какъ это можетъ казаться сразу…

Но къ длу. Итакъ, я наблюдалъ и передо мной ежедневно, подъ звуки музыки весьма сноснаго полкового оркестра, будто разноцвтные треугольники, квадратики и звздочки калейдоскопа, мелькали, складывались и пропадали разныя лица. И я слдилъ за этой игрою жизни и людскихъ интересовъ, не только внимательно, но, минутами, даже почти злорадно — такъ раздражительно начинали дйствовать на меня воды и ванны.

Вотъ мамаша и дв дочки. Он стараются держаться важно и, очевидно, причисляютъ себя къ «обществу». Он изъ столицы. Мамаша еще затягивается, модничаетъ и то и дло подноситъ къ глазамъ лорнетъ на длинной ручк. Вмсто носа у нея — почти ничего, и огромный, выпяченный ротъ съ длинными зубами. Даже страшно — какъ есть «адамова голова». Дочки удивительно похожи другъ-на-друга и на мамашу; но при этомъ довольно недурны: носъ у нихъ немножко побольше, ротъ поменьше, стройная фигура, нжный, малокровный цвтъ лица съ прозрачной близною и синими жилками. Могутъ, пожалуй, и понравиться. А все и дло въ томъ, чтобы найти кого-нибудь, понравиться и выйти замужъ. Затмъ и пріхали на воды, можетъ быть принеся послднія жертвы, чтобы произвести должное впечатлніе и свженькими туалетами и всмъ прочимъ. Когда на виду, съ новыми знакомыми, за обдомъ въ ресторан,- привередничаютъ, самыя дорогія кушанья выбираютъ; ну, а если полагаютъ, что никто не видитъ, въ неурочный часъ, въ дальнемъ уголку, такъ исподтишка совсмъ плохенькій обдъ въ шестьдесятъ копекъ кушаютъ. Между собой на родномъ язык шушукаются, а только кто идетъ мимо — сейчасъ-же непремнно по французски: иначе не могутъ!

И я слдилъ, какъ он подбирали себ подходящую «компанію»: для мамаши генераловъ, а для дочекъ — «приличныхъ» офицеровъ и молодыхъ людей въ куцыхъ курткахъ и съ высочайшими, несмотря на жару, воротничками. Попробуютъ день другой — не подошло, и смотришь — ужъ новое знакомство. Всхъ, перебрали.

Сколько разъ мн хотлось крикнуть мамаш: «Матушка, да этакъ ты никогда не выдашь дочекъ! Губишь ты ихъ, совсмъ губишь — помилуй, ни на шагъ отъ себя, вчно рядомъ съ ними, будто нарочно для сравненія. Кто-жъ это ими прольстится, когда, при удивительномъ вашемъ сходств, ясно какъ блый день, что лтъ черезъ пятнадцать он неизбжно превратятся въ такія-же „адамовы головы“! Исчезни, сгинь, пропади — тогда, можетъ быть, что нибудь и выйдетъ»…

Еще мамаша, только ужъ съ одной дочкой. Тоже, тонъ и важность у мамаши такая, что даже голову къ затылку пригибавъ. Какъ съ кмъ-нибудь заговорила, такъ, съ перваго слова, презрительно цдить'начинаетъ:

— Здсь жить нельзя… ничего не устроено, никакого комфорта… грязь… гадость… c'est un mis'erable trou — que voulezvous! я за границу хала, въ Виши, и вдругъ, наканун отъзда, такъ случилось, что нельзя… Я здсь въ первый разъ и, ужъ конечно, въ послдній… Я обыкновенно каждое лто за границу зжу!..

Всякій день, а иногда и по два раза въ день ловилъ я эту тираду, слово въ слово, будто урокъ заученный. Она никакъ не могла начать разговора безъ этого вступленія. А дочка была премиленькая, держала себя просто, нравилась многимъ, «приличные» офицеры и молодые люди въ куцыхъ курткахъ стремились къ ней. Познакомилась она какъ-то съ адамовыми головками eu herbe. Но адамова голова-mere быстро и ршительно разстроила это знакомство — хорошенькое личико рядомъ съ дочками вовсе не входило въ ея планы…

Семья: мужъ, жена, дти, гувернантка-француженка, изъ дряблыхъ и набленыхъ. Повидимому, есть средства. Люди еще далеко не старые. Онъ — одтъ какимъ-то шутомъ гороховымъ: съ голой шеей, въ блой фланелевой пар, въ желтыхъ туфелькахъ и — красной фетровой шляп. Она — недурна, блдна, молчалива. Онъ, и въ ресторан, и на музык, и въ парк, ни на кого не обращая вниманія и слушая только себя, кричитъ на отвратительномъ, невозможномъ французскомъ діалект. Дти расфранченныя и совсмъ прозрачныя, такъ что-глядть жалко. Она несчастна, онъ глупъ и самодоволенъ феноменально, дти недолговчны…

А вотъ вдовецъ среднихъ лтъ съ дочкой — подросткомъ. Человкъ серьезный и крайне скромный, видимо ушедшій всецло въ свою профессію или службу. Провинціалъ; врно живетъ тамъ у себя, въ своемъ город, совсмъ замкнутой жизнью, пол-дня работаетъ, а потомъ — къ дочк — и вс его радости, весь смыслъ его жизни въ этомъ ребенк. Двочка некрасива, и некрасивость ея еще больше бросается въ глаза оттого, что она всегда очень странно одта. Отецъ накупилъ ей много всякихъ нарядовъ, она всегда въ новомъ. Наврно, передъ отъздомъ на воды, приходя въ лавки, онъ спрашивалъ всего самаго лучшаго, красиваго и моднаго. Самъ онъ во всемъ этомъ ничего сообразить не можетъ, не понимаетъ — совсмъ не его это дло; онъ поврилъ на слово прикащикамъ — и они, кажется, спустили ему вс свои негодные товары. Все на бдной двочк безвкусно, аляповато, сидитъ ужасно; ботинки съ какими-то огромными помпонами, на шляпкахъ желтыя птицы и зеленыя ленты, въ рукахъ ярко-голубой зонтикъ — и всегда въ этомъ род. Двочка больна, даже очень серьезно, она, видимо, таетъ, задыхается, мучительно кашляетъ. Только эта нежданная, долго не замчавшаяся болзнь и могла заставить отца бросить все и везти двочку на воды. Онъ, очевидно, понимаетъ ея положеніе, не отходитъ отъ нея ни на шагъ, не спускаетъ съ нея глазъ и все, что онъ думаетъ и чувствуетъ, выражается на грустномъ, измученномъ лиц его. Въ немъ идетъ борьба надежды съ отчаяніемъ. Покажется ему, что у нея видъ лучше, что она, безъ задыханій и кашля, прошла сотню шаговъ — онъ такъ и расцвлъ, глаза блестятъ, на губахъ блаженная улыбка, голосъ его дрожитъ отъ восторга — онъ вритъ въ ея выздоровленіе. Но вотъ припадокъ удушья, кашель такъ и колотитъ, такъ и разрываетъ эту бдную грудь — и несчастный отецъ безнадежно, растерянно озирается по сторонамъ, будто ищетъ защиты, спасенія, хоть и знаетъ, что нтъ нигд защиты и спасенія. Она не доживетъ до осени… что съ нимъ тогда будетъ?!. На нихъ смотрть невыносимо…

Еще совсмъ молодой, лтъ тридцати, офицеръ. Богатырская фигура, красивое, пріятное лицо съ выразительными черными глазами. Его можно встртить везд — онъ пьетъ воды, гуляетъ по парку, появляется на музык. Онъ разговариваетъ съ знакомыми, подходитъ къ нимъ, улыбается, иногда даже смется. Но вдругъ глаза его меркнутъ, онъ весь какъ-то сгорбивается и быстро идетъ, очевидно самъ не зная куда, никого не видя и не слыша. Онъ, сначала шопотомъ, а потомъ все все громче и громче разговариваетъ самъ съ собою, снимаетъ съ руки своей обручальное кольцо, цлуетъ его, потомъ говоритъ, говоритъ, глядя на это кольцо, обращаясь къ нему. За дв недли, на моихъ глазахъ, онъ постарлъ ужасно, его густые темные волосы почти вс посдли. Я встртилъ его какъ-то въ парк. Онъ шелъ прямо на меня и разговаривалъ со своимъ обручальнымъ кольцомъ, которое держалъ у самыхъ глазъ. Невыносимая мука слышалась въ его голос. Онъ поровнялся со мною и меня не видлъ.