— Не думала я, Зина, что ты такъ огорчишь меня…

— Я совсмъ не хотла огорчать васъ… мн показалось что хуже будетъ, если, я солгу и скажу не то, что въ самомъ дл было…

И тутъ она сама зарыдала.

Мама привлекла ее къ себ, а я вышелъ изъ комнаты.

Мсяца черезъ два Зина уже окончательно освоилась у насъ въ дом. Она вошла въ нашу жизнь и наши интересы, узнала вс наши воспоминанія, исторіи, отношенія къ старшимъ и другъ къ другу. Она раздляла съ нами нашу ненависть и вражду къ старой дв — шестиюродной тетушк Софь Ивановн и старшей няньк, прозванной нами «Бобелиной»…

Ршено было, что Зину въ институтъ не отдадутъ, какъ это сначала предполагалось, а будетъ она жить у насъ и учиться съ сестрами и двумя кузинами. Вс наши, разумется, кром Софьи Ивановны и Бобелины, ее сразу полюбили. Она оказалась далеко не шалуньей, не затвала крику и визгу, ни съ кмъ не ссорилась и была довольно послушна. Сдружилась съ Катей, очень мило пла всевозможные романсы и малороссійскія псни. Одно, что ей окончательно не удавалось — это ученье. Бывало битыхъ два часа ходитъ по зал и учитъ географію… только и слышно: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»… и все-таки никогда не знала урока. Никакой памяти и удивительная разсянность. Она ни за что не могла углубиться въ книгу и понять смыслъ того, что учила. Вотъ раздался звонокъ въ передней — она заглядываетъ кто позвонилъ, вотъ подошла къ окошку и смотритъ на улицу, вотъ идетъ изъ угла въ уголъ и глядитъ себ подъ ноги — считаетъ квадратики паркета, прислушивается къ бою часовъ, къ жужжанію мухи за стекломъ, дуетъ передъ собою пушинку… а губы совсмъ безсознательно шепчутъ: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»…

Ко мн она привязалась съ первыхъ-же дней и кажется черезъ недлю по ея прізд мы были уже на «ты» и искали глазами другъ друга. Я вдругъ разлюбилъ мою танцовщицу, отказался даже отъ знакомства съ нею и все больше сидлъ дома. Тогда я готовился къ университетскому экзамену, бралъ уроки у приходящихъ учителей, а въ свободное время занимался живописью. Окончивъ свой пейзажъ, я принялся за Зининъ портретъ. Мама противъ этого ничего не имла и Зина каждый день, въ назначенный мною часъ, являлась ко мн въ комнату. Она садилась передо мною въ кресло, принимала граціозную позу и начинала, не отрываясь, глядть на меня своими черными, не мигавшими глазами.

Мн иногда даже какъ-то жутко становилось отъ этого взгляда. У нея были странные глаза — они всегда молчали. Ея ротъ говорилъ, улыбался, выражалъ ласку, боль, нетерпніе, радость и страхъ, а глаза оставались неподвижными, безучастными. Они умли только пристально, загадочно смотрть съ какимъ-то смущающимъ вопросомъ. Если изрдка и вспыхивало въ нихъ какое-нибудь чувство, то всегда только мгновенно; едва успешь уловить его, какъ глаза уже молчатъ попрежнему.

Зина произвела на меня сразу, съ первой-же минуты неотразимое впечатлніе. Я началъ смотрть на нее не какъ на четырнадцатилтнюю двочку, а какъ на существо совсмъ особенное. И странное дло, я наблюдалъ за нею и подмчалъ въ ней многое дурное, чего никто не видлъ, и въ томъ числ какую-то непонятную, отвратительную жестокость. Ея любимымъ занятіемъ было всячески мучить жившихъ у насъ собакъ и кошекъ, и я никакъ не могъ ее отучить отъ этого. Конечно, я возмущался всмъ этимъ, но не надолго. Стоило ей ласково взглянуть на меня, и все забывалось. Гд-бы я ни былъ и чтобы ни длалъ, меня тянуло къ ней неудержимо.

Я старался скрывать это это всхъ, и отъ нея самой, и своимъ отношеніямъ съ нею придавалъ оттнокъ покровительственнаго вниманія и шаловливой снисходительности. «Андрюшинъ капризъ», вотъ какое названіе для Зины придумала Катя и оно, какъ и вс наши прозвища, принялось очень скоро.

А между тмъ, этотъ «капризъ» не проходилъ, а съ каждымъ днемъ забиралъ надо мною все больше и больше власти. Я самъ замтилъ, какъ совершилась полная перемна въ моей жизни. Знакомые, товарищи, танцы, театръ для меня ужъ больше не существовали. Мои учителя удивлялись отчего я такъ разсянъ; еслибъ они знали, что я едва заглядываю въ книги предъ ихъ приходомъ, то стали бы удивляться только моей, дйствительно, въ то время огромной памяти.

Одно, чмъ я занимался съ наслажденіемъ, былъ Зининъ портретъ. Я проводилъ надъ нимъ цлые часы, и вс увряли, что онъ становится очень похожимъ. Но самому мн онъ казался ужаснымъ; я хотлъ, чтобъ это вышло живое лицо и долженъ былъ справляться съ такими трудностями, какія мн тогда были не подъ силу. Наконецъ, я какъ-то вдругъ отыскалъ настоящее сочетаніе красокъ — нсколько штриховъ, тней, и вдругъ лицо оживилось, съ полотна глянула на меня Зина съ ея странной близной, съ молчащими неподвижными глазами.

Я весь дрожалъ, я задыхался отъ восторга, я чувствовалъ въ себ наитіе новой силы и боялся, что вотъ-вотъ она сейчасъ исчезнетъ, а я не успю ничего сдлать. Но мн нуженъ былъ оригиналъ для продолженія работы. Я выбжалъ изъ комнаты и сталъ звать Зину.

Ея нигд не было и никто даже не могъ сказать мн куда это она пропала. Я подумалъ, что она нарочно отъ меня прячется, поручилъ дтямъ искать ее, и самъ обгалъ вс углы и закоулки.

— Зина! Зина! — раздалось по всему дому.

— Ну, чего кричите, не услышитъ, въ кухню она пробжала… Видно чистыхъ комнатъ мало показалось…

Это говорила, высунувшись изъ двичьей, наша грубая Бобелина.

Я бросился чрезъ длинный темный корридоръ въ кухню.

Кухня у насъ была величины необъятной и перегородками раздлялась на нсколько комнатъ. Тутъ жилъ поваръ съ поваренкомъ, кухарка и прачки, кром того, вчно проживалъ какой-то пришлый людъ, какіе-то кумовья и сваты нашей прислуги, находящіеся безъ мста и пристанища. Я убжденъ, что между ними не разъ попадались и безпаспортные. Никто изъ господъ никогда въ кухню не заглядывалъ, и тамъ могло происходить всякое безобразіе, особенно при систем взаимнаго укрывательства. Я не мню, что одинъ разъ въ теченіе полугода нашъ поваръ непробудно съ утра пьянствовалъ, а за него готовилъ какой-то его братъ, получавшій за это даровое помщеніе, харчи, по вечерамъ и водку.