Мне удалось, например, выхлопотать у двух министров дозволение вновь играть запрещенные трагедии Шиллера «Разбойники» и «Коварство и любовь», которые до возобновления их мною не игрались в России ровно тридцать лет и не только на русской сцене, но даже и на немецкой.

При постановке «Разбойников», роль Франца играл В. В. Самойлов, а роль Карла Моора — я. Насколько Самойлов был превосходен, настолько я был слаб. Кроме того, при исполнении Карла, я чуть не потерял голоса… Гастролировавший в Петербурге С. В. Шумский тоже играл Франца и, следует прибавить, очень хорошо, но совсем иначе нежели Самойлов, и, увы, не так эффектно, как последний.

На Александринской сцене «Разбойники» шли по старому переводу, по которому играл еще В. А. Каратыгин. В последнее время мне случалось видеть эту трагедию на частных сценах, ее играли совсем в другой редакции. Новейшие актеры, изображающие Франца, находят эффектным вешаться на сцене, чего в прежнем переводе не было. Я нахожу это не только не эффектным, но просто не позволительным зрелищем. Кроме того, что видеть это неприятно, может случиться и несчастие, в роде того, какое чуть было не произошло с актером М. Е. Дарским, приезжавшим гастролировать в Гельсингфорс, во время моей антрепризы.

Как гастролеру и специалисту по части постановки классическких пьес, в которых он обыкновенно играет, я предоставил ему режиссировать самому и вовсе не являлся на репетиции. Только вспомнив как-то, что в роли Франца она вешается на сцене, я пожелал узнать, как это он делает, и просил его непременно, во избежание каких либо недоразумений, повеситься на репетиции при мне. Дарский обещал исполнить мою просьбу, но, будучи отягощен хлопотами, об этом забыл. Позабыл об этом и я. Во время же самого спектакля, перед последним актом, когда стали устраивать приспособления для вешания, я потребовал от гастролера, чтобы эту сцену он предварительно прорепетировал. Как он ни отговаривался, уверяя меня, что его секрет безопасен и не внушает опасений, однако я настоял на том, чтобы он исполнил мое требование.

И вот что произошло.

Посреди сцены, на декоративной колонне, был вбит огромный крючок, за который Дарский, влезая на табурет, незаметно зацепил маленькую петлю, бывшую на спине его костюма, под которым скрывался корсет. Перекинув для вида веревку и обмотав ею горло, он оттолкнул из-под ног табуретку и таким образом повис на спине. Секрет оказался незамысловатым, но каков был ужас присутствующих, когда лицо артиста моментально изменилось, глаза налились кровью, и он едва мог показать жестом, чтобы его сняли. Все мы бросились к нему на помощь и сняли с крюка. Что же оказалось? Он забыл расстегнуть ворот сорочки под костюмом, и это самое могло его задушить во время представления. Его спасла моя осторожность. А ведь во время действия никто бы не догадался подать ему помощь, воображая, что он задыхается для натуральности. Оказывается, что подобные эффекты не всегда бывают безопасны.

Я был весьма дружен с покойным режиссером императорского театра и известным драматургом Николаем Ивановичем Куликовым, который много содействовал в устройстве моих бенефисов. За последние годы я редко обходился без его пьесы или по крайней мере им присоветованной. По моему заказу, Куликов скомпоновал «Русские романы в лицах». Я упросил его составить два акта из одних романсов, в виде оперы, без разговоров. Как он первоначально ни отговаривался, но все-таки, принялся за работу, и пьеса вышла очень удачная. Впоследствии, но уже без моей инициативы, он составил в подобном же роде «Цыганские песни в лицах», имеющие, как известно, неувядаемый успех. Кстати маленький анекдот, относящийся к «Русским романсам в лицах». Когда Николай Иванович составил эту вещицу, пришел к нему знакомый священник и, увидя его за работой, спросил:

— Что пишете?

— Безделушку для бенефиса одного приятеля.

— Трагедию или водевиль?

— Ни то, ни се, батюшка. Мы даже не можем придумать, как назвать эту историю Она не драма, не комедия, не трагедия не водевиль. Вся пьеса состоит из песен и романсов; тут не говорят ни слова, а только поют.

— Что же это музыкальная мозаика, что ли, какая?

— Как? Как вы сказали, батюшка? — радостно воскликнул водевилист.

— Музыкальная мозаика, повторил священник.

— Вот, вот, вот… Она самая и есть! Чудесно, лучшего и не придумать. Мы ее так и назовем. Спасибо вам, батюшка.

Надо оговориться, что в числе успешных, в большинстве пьес моих бенефисов, были конечно и неудачные, так например: однажды в 70-х годах в мой бенефис была представлена трагедия «Нерон». Эту пьесу собирались поставить в казенный спектакль с богатой обстановкой. Я обратился к П. С. Федорову, с просьбой разрешить эту пьесу впервые поставить в мой бенефис, но он мне ответил:

— Обратитесь к автору. Это очень чиновный, важный господин. Без его согласия дирекция не может распоряжаться пьесой. Если же он ничего против этого иметь не будет, то разрешим и мы.

Я знал пьесу, как длиннейшую и скучнейшую вещь, без всяких литературных достоинств и с необычайно огромной ролью самого Нерона. В материальном отношении трагедия эта казалась выгодной. Она должна была сделать сбор.

Являюсь к автору. Это был генерал, занимавший должность директора в какой-то канцелярии.

Отрекомендовавшись, я изложил свою просьбу.

— Мне вас очень жаль, mon cher, — ответил он, — но полезным для вас я быть не могу.

— Почему же, ваше превосходительство?