Куликову показали доклад, на котором красовалась пометка Гедеонова: «удержать из жалованья 50 рублей». Он со вниманием прочел это неприятное для него известие и с горячностью стал говорить чиновнику:

— Помилуйте… что это за новости… Я ровно ничем не провинился… Это несправедливо… Неверно…

Александр Михайлович, обладавший вспыльчивостью, мгновенно выскочил из кабинета и закричал на Куликова, совершенно не ожидавшего такого оборота дела:

— Что такое?.. Неверно?.. Как ты осмеливаешься говорить это про свое начальство?… Что несправедливо? Что неверно? Говори…

Куликов, смиренно показывая на бумагу, заметил:

— Извините, ваше высокопревосходительство… не извольте гневаться… а я сказал правду…

— Какую? В чем твоя правда? Отвечай!

— Я только сказал, что вы изволили неверно написать слово «удержать»… Оно у вас вышло через ять, а на самом-то деле это пишется через есть (е)…

Николай Иванович всегда был религиозным, верующим человеком. Накануне праздников и в самые праздники посещал церковные службы и подолгу выстаивал в храмах, не взирая на слабость ног. Однажды, это было уже в последние годы жизни, он слушал обедню в домовой церкви. Неподалеку от него стояли два молодых офицера, которые все время разговаривали и изредка смеялись. Такое непристойное их поведение ужасно сердило Николая Ивановича, который всячески выражал на это неудовольствие, но те не обращали на него внимания и продолжали свою веселую беседу. Наконец, Куликов не выдержал и, приблизясь к разговаривавшим, тихо заметил им:

— Какие вы храбрые!

— Что такое? — не без строгости переспросил один из них, уничтожающе осмотрев старика с головы до ног…

— Я говорю… какой вы храбрый! — повторил Куликов, глубоко вздохнув.

— Как вы смеете, — прошептал обидевшийся офицер. — Что вы хотите этим сказать?

— Ничего особенного… Дивлюсь только вашей храбрости… Вот вы даже Бога не боитесь: все время разговариваете…

Офицеры, конечно, замолчали.

Куликов был плодовитейшим водевилистом, и все его как оригинальные пьесы, так равно и переводные пользовались всегда хорошим успехом и до сих пор не сходят с репертуара. Особенно же популярны его: «Ворона в павлиньих перьях», «Весною», «Средство выгонять волокит», «Цыганские песни в лицах» и др. Последние создали славу известных опереточных артистов В. В. Зориной и А. Д. Давыдова, которые были и остались единственными, неподражаемыми исполнителями Стеши и Антипа. Помимо своей драматургической деятельности, Николай Иванович был также и превосходным либреттистом. Он не только переводил или сочинял, но даже сам подтекстовывал. Либретто опер «Марта» и «Жидовка» принадлежат ему. Он же, по заказу знаменитого композитора Антона Григорьевича Рубинштейна, написал слова для его оперы «Купец Калашников». Во время этой работы Рубинштейн часто посещал старика, так как последний по болезни не мог ездить к композитору. В один из таких деловых визитов познакомился и я с Антоном Григорьевичем, который после проверки слов по музыке всегда оставался у Николая Ивановича пить чай и «побеседовать».

Я познакомился с Куликовым во время его полнейшего бездействия. Претендуя за что-то на театральный мир, он дал себе зарок отстать совершенно от сцены даже сочинением пьес, которые, однако, давали ему изрядный доход, и действительно Николай Иванович долгое время не работал для театра, но, сойдясь со мной, переменил гнев на милость и вновь занялся сочинительством комедий, опереток и водевилей. Во время своих частых свиданий с ним, мне удалось примирить старика с любимой им сценой…

В молодости Куликов служил актером в Московском театре, но был далеко не выдающимся, хотя в роли Хлестакова, как говорили, был весьма не дурен. Сестры же его, Прасковья Ивановна Орлова и Александра Ивановна Шуберт [25] , в свое время были известными актрисами, пользовавшимися громадным успехом.

Чувствуя ограниченность своих актерских способностей, Николай Иванович впоследствии перешел на Петербургскую сцену, где и занимал долгое время место главного режиссера.

Кстати следует заметить, что до сороковых годов не существовало в Петербурге главного режиссера, а был просто режиссер. Это же новое звание ввел в употребление режиссер московского театра Беккер, который, отсылая в Петербург экземпляры новых пьес, одобренных к представлению, удостоверял, их подлинность, что непременно требовалось от режиссера, такою подписью:

«Главный режиссер Беккер».

А когда то же самое требовалось от петербургского режиссера для Москвы, то Николай Иванович в насмешку всегда расписывался на отправляемой пьесе: «Самый главный режиссер Н. Куликов».

Из сослуживцев своих, Николай Иванович был более всех дружен с Алексеем Михайловичем Максимовым, И. И. Сосницким и A. Е. Мартыновым. С В. В. Самойловым же он постоянно пребывал в неприязненных отношениях. Они ненавидели друг друга и, при случайных встречах, всегда чувствительно пикировались…

Вспоминая своего друга Максимова, Куликов однажды рассказал мне забавный случай из жизни этого известного актера и баловня публики.

— Как-то раз я и Максимов были приглашены в гости, — повествовал Николай Иванович. — Званый вечер обещал быть многолюдным и торжественным. С Алексеем Михайловичем я сговорился отправиться туда вместе. Наши средства в то время были скудны вообще, в тот же день в особенности. Я положился на него, он на меня, но когда Максимов зашел ко мне, чтобы от меня отправиться вместе на вечер, обнаружился наш материальный кризис во всем своем ужасе. Впрочем, мы не принадлежали к числу унывающих и отправились в гости пешком, хотя дорога нам предстояла достаточно далекая… В числе множества приглашенных была наша сослуживица актриса Дюр, считавшаяся очень красивою, привлекательною женщиною. Максимов все время с ней балагурил и дурачился: признавался в любви, притворялся разочарованным и угрожал покончить жизнь самоубийством, если она не обратит на него своего благосклонного внимания. Она много смеялась и свое равнодушие к нему мотивировала его преступною ветреностью, с чем соглашались многие, бывшие в нашей группе. В конце концов Максимов шутя отнял у нее носовой платок и, целуя его, спрятал в свой карман.

— Отдайте… возвратите, протестовала было Дюр.

— Ни за что на свете! — патетически воскликнул Алексей Михайлович. — Я никогда с ним не расстанусь, он пойдет со мною в гроб и будет безмолвным свидетелем вашего жестокосердия.

Долго она к нему приставала, но он продолжал отговариваться шутками и только после ужина Максимов возвратил ей ее собственность. Перед самым уходом, она вдруг вспомнила, что в кончике платка была завязана пятирублевая бумажка и начала ее всюду искать, так как в платке ее не оказалось. Максимов утверждал, что никакого узла не видал и никак не мог потерять ее деньги. Он ловко обратил это в мистификацию с ее стороны и первый разразился смехом, говоря: