Меня не проведешь!.. Знаю я эту пятирублевку и удивляюсь, почему вы не обнаружили пропажу в пять тысяч рублей… Это было бы ужаснее!..

Когда этот инцидент утих, гости стали разъезжаться. Я вышел с Максимовым на улицу и приготовился маршировать обратно домой, но вдруг мой попутчик начинает громким голосом звать извозчика…

Я думал, что он это делает для важности, чтобы не проиграть в глазах вместе с нами вышедших гостей, и на этом основании стал поддерживать проделку товарища. Я громко заметил ему:

— Не нужно… хоть немного пройдемся пешком… освежимся… Там дальше найдем возницу…

— О, нет! — воскликнул Максимов. — Я не могу идти пешком… я никогда в жизни не хожу пешком… садимся и едем!

— Пожалуйста пройдемся… это так приятно…

— Без разговоров! Завтра рано вставать и потому время терять нельзя.

Я повиновался. Мы сели в пролетку и поехали. Завернув за угол другой улицы, я начал его уговаривать слезть с извозчика, во избежание скандала, но он и слушать меня не захотел…

Наконец, подъезжая к дому, я вдруг вспомнил о затерянной пятирублевке Дюр и испуганно его спрашиваю:

— Неужели… эти пять рублей… из платка?..

— Что-о? — грозно переспросил Максимов.

— Неужели это ты?..

Алексей Михайлович сделал свирепую гримасу и, подражая В. А. Каратыгину, произнес трагическим голосом известную фразу Жоржа из «Жизни игрока»:

— Не я… не я… а бедность и отчаяние!..

Я не удержался от хохота, он последовал моему примеру и подробно рассказал, как ловко удалось ему утаить эту пятирублевку. При получении же жалованья Максимов, конечно, возвратил Дюр деньги и чистосердечно признался в своем похищении, которое было вызвано нашим материальным недостатком. Она также много смеялась и ничуть не претендовала на этого неудержимого шалуна.

П. В. Васильев. — Его успехи. — Соперничество с Самойловым. — Игра «нутром». — Рассказы Васильева. — Фигурант A. А. Леонидов. — Отношение Погосского к своим произведениям. — Беспокойный нрав Васильева. — Последние годы его жизни.

Вскоре, после смерти A. Е. Мартынова на сцене Александринского театра дебютировал Павел Васильевич Васильев, приглашенный заместить свободное амплуа первого комика. Он доводился родным братом известному московскому артисту Сергею Васильевичу Васильеву. Впоследствии Павел Васильевич составил себе громкое имя. Он так же, как и старший его брат, получил воспитание в московской театральной школе, из которой был выпущен на службу в Малый театр, с пятидесятирублевым годовым окладом. Как долго продолжалась его служба на московской сцене, я не знаю, но мне известно, что долгое время он подвизался на провинциальных подмостках, с которых в год смерти Мартынова и перекочевал в Петербург.

Во многом уступая своему брату, который был значительно талантливее, Павел Васильевич, несмотря на многие свои недостатки, в особенности физические, был выдающимся актером и пользовался большою любовью публики. Впрочем, его успехам, иногда даже не заслуженным, слишком способствовали приятели, в роде известного критика Аполлона Григорьева, который печатно превозносил Васильева до небес, называя его гением. Он чуть ли не ежедневно воспевал своего друга в рецензиях и этим развил в Васильеве такое непомерное самолюбие, что тот в конце концов сделался крайне несносным человеком и товарищем.

Васильев дебютировал в самых неудачных для себя пьесах, а именно в «Андрее Степановиче Буке» и в «Комедии без названия». В первой он играл заглавную роль, во второй — роль Васадулина, но ни к той, ни к другой он не подходил, главным образом благодаря физическим средствам. Как публика, так равно и театральное начальство отнеслись к его дебютам довольно равнодушно, и он поступил на весьма незначительное содержание. Но когда он стал появляться в репертуаре Островского и в других новых пьесах, то вскоре обратил на себя общее внимание и в короткое время занял одно и почетных мест в труппе. Пресса всегда к нему очень благоволила и раздувала его успехи, благодаря чему он быстро пошел в гору и получал солидный оклад жалования без «выслуги лет».

Расположение рецензентов дало повод Васильеву открыто соперничать с В. В. Самойловым, через что между ними установились враждебные отношения, впоследствии неблагоприятно отзывавшиеся на ходе закулисных дел. Конечно, эта борьба была неравносильна, победа всегда оставалась на стороне Самойлова, однако Васильев долго не уступал позиции и, благодаря дружбе с драматургами и журналистами, до самой отставки своей не покидал мечты превзойти гениального артиста.

Говоря о физических недостатках Васильева, следует общими контурами обрисовать енго наружность. Он был маленького роста, с очень полной, отдуловатой фигурой, всегда казавшей его неуклюжим, неловким. На большом круглом лице красовался маленький нос, постоянно мешавший гриму. Кроме всего этого, он имел хриплый, несимпатичный голос. В серьезных комических ролях он был очень хорош, но поклонники уверили его, что олицетворение драматических характеров ему дается лучше. Павел Васильевич наивно верил этому и считал себя трагиком, в силу каких-то роковых обстоятельств принужденным играть комические роли. После многих хлопот и настаиваний, ему стали поручать драматических героев. Он был в них крайне слаб, а иногда и прямо невозможен, но самообольщение было так велико, что он не замечал этого и продолжал домогаться овладеть драматическим репертуаром. При исполнении драматических ролей он впадал в провинциализм, притягивая на сцену все отрицательное в искусстве, т. е. ходульность, утрировку и мелодраматический пафос. Это он называл играть «нутром». Чуть не в каждом слове и каждом жесте он был противоестествен, и, чтобы выразить cвою «нутряную» игру, он, читая трогательные монологи, обыкновенно делал такие продолжительные паузы и так усердно всхлипывал, что положительно ставил в тупик играющих с ним актеров.

Павел Васильевич обладал замечательною способностью копировать всех и каждого. Эта копировка была не простым передразниванием, но высоко-художественным воспроизведением известного субъекта, со всеми его привычками, манерами, разговорами и даже образом мыслей. Смотря на Васильева, изображающего кого либо, поражаешься, бывало верностью передачи и безусловно соглашаешься, что представляемый им иначе не может ни говорить, ни думать. При этом следует заметить, что все это передавалось в уморительно смешном виде.