Шрифт:
— А что-жъ такое въ кормилицахъ-то? — спросила брюнетка — Я сама думала… Ребенка къ тетеньк, въ деревню, а самой въ мамки…
— Попробуй. Жизнь въ хорошихъ домахъ прямо малина… Куражиться можешь. Все теб готовое отъ головы до пятокъ. На меня лтомъ даже шелковые чулки надвали. На серебряномъ поднос лакей обдъ съ господскаго стола подавалъ… Сама вся въ шелку и серебр ходила. Бусы…
— Ну, и что-же?
— Воли никакой нтъ. Жила какъ въ золотой тюрьм. На прогулку съ ребенкомъ и то въ сопровожденіи горничной отпускали. Никакихъ знакомыхъ къ теб. А ужъ мужчин на улиц не смй поклониться.
— Ну?! Ты меня пугаешь, двушка.
— Попробуй… У тебя первый ребенокъ-то? — спросила въ свою очередь блондинка.
— Первый, милушка. Я себя соблюдала. И тутъ-то-бы… но ужъ очень клялся, что обзаконитъ. И кабы онъ не пара мн былъ, то, разумется, я ему не поврила-бы. Я знаю, вс они подлецы, но этотъ… Вотъ я и думала въ кормилицы, чтобы прикопить хоть на ребенка-то своего.
— Прикопить прикопишь на хорошемъ мст, но одурь возьметъ въ невол… Попробуй… Я изъ графскаго дома, откормивъ ребенка, прямо съ приданымъ ушла. Все мн отдали: платье, блье, постель, подушки… Все, все… Ко мн поваръ сватался посл того. Настоящимъ манеромъ сватался.
— Что-жъ ты?
— Пьющій…
Въ уголк, въ кровати сидитъ худая и блдная родильница, кормитъ грудью ребенка и горько заливается слезами. Около нея акушерка вся въ бломъ. Акушерка объявила ей, что та теперь вполн оправилась и ей на выписку пора. Слезы такъ и душатъ ее, она вздрагиваетъ.
— Чего ты, милая, чего ты? Успокойся… — тревожно говорить акушерка.
— Куда я, барышня, пойду? Куда? Мн дться некуда… У меня ни квартиры, ни угла…
— Ну, наймешь гд-нибудь уголокъ… Это такъ не трудно…
— Легко сказать… — всхлипываетъ женщина, прижимая къ груди ребенка. — Легко сказать: нанять уголокъ! Какъ нанять, если я безъ денегъ… Всего семнадцать копекь въ карман, семнадцать… — повторяетъ она.
II
Опять громкій шепотъ.
Въ другомъ углу также разговариваютъ на двухъ кроватяхъ. Темнорусая женщина, очень недурненькая, лежитъ на спин, закинувши руки за голову, другая, блокурая, тоже молоденькая, съ какъ-бы льняными волосами, съ совершенно круглымъ лицомъ и безъ бровей, приподнялась на локоть и разсказываетъ сосдк:
— Пріхала я въ Питеръ-то въ март… Отъ голодухи пріхала… Очень ужъ у насъ въ деревн-то голодно, такъ мать на заработки меня послала… Неурожай у насъ быль… И травы погорли… и все… скотину даже кормить нечмъ было… Намъ самимъ хлба только до Рождества хватило… Ужасъ, что было…
— Понимаю… — отвтила темнорусая женщина сочувственно. — Везд неурожаи… Намъ земляки наши тоже писали объ этомъ въ Питеръ. Потомъ скотъ, падалъ.
— Вотъ, вотъ… Все вдь это отъ безкормицы… Ну, мать и говоритъ: «позжай съ хлбовъ долой… Зарабатывай… Намъ пришлешь»… У насъ сторона глухая, заработковъ нтъ. А маменька у меня вдова и два братенка мои при ней махонькіе. Ну, продала она мн на дорогу пару овецъ, чтобъ снарядить меня. Кое-что себ на муку оставила, а остальное мн. И пріхала я къ сродственниц нашей. При артельной квартир она маткой живетъ. Артель фабричная… Ну, она стряпаетъ имъ и обстирываетъ ихъ. Пріхала я, начала мста искать, а заработка-то нтъ. Ужъ и натерплась-же я, двушка! Мужики ругаются, гонятъ съ квартиры… «Полно, говорятъ, теб насъ объдать!» А куда я пойду? Куда днусь безъ денегъ? И цлый мсяцъ я такъ-то, милушка. Только поломойствомъ восемь гривенъ и выработала. Мать пишетъ: «что, дочка, мать забыла? Что денегъ не шлешь? Сидимъ и животы у насъ подвело». А что я имъ пошлю? Наконецъ, на Пасхъ мн мсто обозначилось на огородъ, къ парникамъ.
— Въ копорки, значитъ? — спросила сосдка по кровати.
— Копорками насъ только дразнятъ, а мы съ дуру откликаемся. Копорки тутошныя, изъ Копорья. А у насъ на огород было двадцать женщинъ и двушекъ и ни одной копорки. Все новгородскія да псковскія. Я новгородская.
— А мы тверскія… Мужъ мой въ дворникахъ служитъ, — сообщила темнорусая женщина. — Пріхали съ мужемъ тоже отъ голодухи и безкормицы, да такъ въ Питер и остались. Вотъ уже четвертый годъ здсь живемъ. Здсь живемъ, а въ деревню свекру и свекрови все-таки посылаемъ. И на работницу посылаемъ, и на подати посылаемъ. Старикъ со старухой ой какіе строгіе и сурьезные! А у самихъ себя семья здсь. Тоже поить, кормить надо. Вотъ Богъ и третьяго ребенка посылаетъ.
У круглолицей безбровой тяжелый вздохъ.
— Ахъ, при муж-то ребенокъ одн радости, а вотъ каково двушк-то! Только срамъ одинъ… — говорить она и слезливо моргаетъ безбровыми глазами.
— Конечно. Полюбовникъ или мужъ! Полюбовникъ, миленькая, только до ребенка, а чуть узнаете что виновата такъ убжитъ, словно чортъ отъ ладона, прости, Господи. И некому тебя пожалть, некому приласкать, — шептала темнорусая женщина.
Круглолицая, безбровая женщина заплакала и стала утирать глаза воротомъ рубахи. Сосдка по кровати продолжала:
— Вдь вотъ меня мужъ ужъ два раза навстилъ, пока я здсь лежу, бараночекъ мн принесъ, калачикъ, кума была и два яблока принесла въ гостинецъ. А къ теб кто придетъ?
— Боже мой, Господи! Да если-бы я только знала! — шепчетъ сквозь слезы круглолицая и не договариваетъ. — Ну, куда я теперь съ ребенкомъ!..
— Мать знаетъ?
— Ни — Боже мой… Она убьетъ, коли узнаетъ. И такъ-то, бывало, съ парнями въ деревн, такъ она и то сейчасъ за косу… а то ругать…
— Не убьетъ. Гд убить! А разв поколотитъ только… Такъ вдь и за дло-же. Позжай въ деревню, повинись ей и претерпи.